День гнева - Артуро Перес-Реверте Страница 10

— А вот и наш дон Игнасьо!

— Мир вам, дети мои.

— Да здравствует король Фернандо!

— Верно, верно, да здравствует и да хранит его Господь! А теперь давайте-ка посмотрим, что происходит.

Паства дона Игнасьо, облаченная в ворсистые грубошерстные плащи и шляпы с опущенными полями, с узловатыми посохами в молодых крепких руках ждет его у фонтана Марибланка. Короткая стрелка на часах колокольни Буэн-Сусесо еще не коснулась цифры 8, а на Пуэрта-дель-Соль уже собралась тысячная туча народу. В воздухе висит напряжение, но все настроены довольно миролюбиво. Перелетают из уст в уста самые нелепые и вздорные слухи: дон Фернандо наконец-то освобожден и вот-вот прибудет в Мадрид… дон Фернандо, чтобы обмануть французов, женится на сестре Бонапарта. Тон задают, разумеется, женщины, снующие в толпе, где представлены люди всякого сословия, преобладает, однако, мадридское простонародье — чисперо и маноло из кварталов Баркильо, Растро, Лавапьес, ремесленники, мастеровщина, мелкие чиновники и мелочные торговцы, певчие, посыльные, слуги, нищие — а есть и явно не здешние. Почти не заметно хорошо одетых господ и совсем ни одной дамы, заслуживающей такого наименования и, значит, обращения: приличные люди не любят толчеи и сутолоки и сидят по домам. Есть еще несколько студентов и ватага мальчишек — уличных, разумеется. Жители окрестных домов, примыкающих к площади, и с соседних улиц теснятся в воротах, на балконах, в окнах.

Военных не видно — ни испанских, ни французских, только двое часовых в дверях почтамта да офицер на балконе. Кружат над площадью слухи, уснащенные немыслимыми подробностями и преувеличениями:

— Есть новости из Байонны?

— Пока нет. Но я слышал, наш государь дон Фернандо бежал в Англию.

— Ничего подобного. Он направляется в Сарагосу.

— Чушь мелете.

— Чушь?! Головой ручаюсь! Да у меня шурин в Государственном совете. Служит привратником.

Дон Инасьо издали замечает мелькнувшую в толпе сутану и тонзуру. Еще один священник. Похоже, что в этот час только они двое представляют на площади сословие духовенства, думает он и улыбается: и двоих-то много, если вспомнить, с какой тончайше выверенной неопределенностью ведет себя испанская церковь в эти смутные дни. Если просвещенные люди благородного происхождения, будь то сторонники французов или их противники, сходятся в неприязни к уличным беспорядкам и презрении к черни, то церковь умудряется искусно балансировать на тонкой грани, сочетая страх перед заразой французского вольнодумства со своим извечным умением — в эти дни, надо сказать, всерьез проверяется, чего оно, умение это, стоит — всегда держаться сильной власти, какова бы та ни была. За последние несколько недель епископы принялись чаще обычного призывать к спокойствию и повиновению, поскольку стихия безначалия пугает их гораздо сильней, нежели нашествие французов. За исключением совсем уж непримиримых патриотов или оголтелых фанатиков, которым под каждым императорским орлом мерещится лик сатаны, иерархи испанской церкви, как и большая часть духовенства, согласны окропить святой водой любого и всякого, кто уважает неприкосновенность церковного имущества, чтит святую веру и обеспечивает общественный порядок. Самые чуткие епископы уже открыто перешли к новым хозяевам, оправдывая свою переменчивость головоломной богословской казуистикой. Лишь потом, по прошествии времени, когда ураганом крови, зверства и выношенной, застарелой мести обрушится на страну всеобщее восстание, епископат объявит себя сторонником мятежников, а приходские священники начнут с амвона призывать к борьбе с французами, так что поэт Бернардо Лопес Гарсия, [9]несколько упрощая ситуацию в глазах потомства, сможет написать:

Война! — се грянул трубный глас

Исполненного гневом клира.

Война! — откликнулась тотчас

В святом негодованье лира.

Как бы то ни было, пока не пришел черед еще не родившимся строфам и патриотическим мифам, ничто не томит сомнениями душу молодого священника дона Игнасьо. Особенно в такое славное, свежее утро. Он знает только, что у него вскипает кровь от одного прикосновения к лежащей в правом кармане сутаны измятой книжонке — мерзости, сочиненной французами или их приспешниками, что, в сущности, безразлично, — и еще знает, что левый карман ему оттягивает наваха, и как ни старайся выбросить из головы слово «насилие», оно упрямо занимает все его помыслы И священник, ощущая особого рода душевный подъем, что, пожалуй, сродни греху гордыни — потом, когда все кончится, надо будет признаться в нем на исповеди, думает он, — повинуясь совершенно неизведанному доселе, жгуче-отрадному чувству, вскидывает голову, выпрямляется, выступает вперед своих прихожан, меж тем как люди вокруг смотрят на них и перешептываются: «Гляди, гляди — этих падре ведет!» Как бы то ни было, завершает он свои размышления, если дело сегодня плохо кончится, никто не вправе будет упрекнуть нас, что мы-де отсиделись по кельям да за алтарями.

* * *

Над шпилями колоколен кружат переполошенные птицы. Ровно восемь, и в перезвон колоколов вплетается барабанная дробь — это в казармах бьют зорю. В этот же час в доме № 12 по улице Ла-Тернеры капитан Луис Даоис-и-Торрес только что надел мундир и собирается на службу в Главный штаб артиллерии, размещенный на улице Сан-Бернардо. Даоис, человек большого ума, обширнейших знаний и спокойного нрава, превосходный знаток своего дела, свободно владеющий английским, французским и итальянским, в Мадриде — четвертый месяц. Рожденный в Севилье сорок два года назад, недавно помолвленный с барышней из хорошей андалузской семьи, капитан обладает приятной наружностью, хоть и не вышел ростом — всего-то пять футов. У него светло-оливковая кожа, отпущенные по моде бачки, а в уши он перед выходом на улицу вдел по две золотые сережки, которые из особого флотского щегольства носит с тех пор, когда плавал артиллерийским офицером на кораблях армады. Его послужной список, где слово «отвага» встречается на каждой странице с регулярностью столь же завидной, сколь и убедительной, есть верный оттиск с военной истории его страны и эпохи — за двадцать один год службы случалось оборонять Сеуту и Оран, под Руссильоном драться против Французской Республики, а при Кадисе — сражаться с эскадрой адмирала Нельсона и совершить два дальних похода в Америку на фрегате «Сан-Ильдефонсо».

Покуда Даоис пристегивает саблю, в голове у него черной тучей проплывает воспоминание о вчерашнем происшествии в ресторане, когда трое высокомерных французских олухов уничижительно отзывались по адресу Испании и испанцев, не давая себе труда понизить голос или усомниться, что офицеры за соседним столиком не понимают по-французски. Но ему не хочется вновь ворошить это в памяти. Слывя образцом самообладания, он терпеть не может терять власть над собой, а вот вчера был к этому близок. Вероятно, и на него оказывает действие общее умонастроение: нервы у всех натянуты, на улицах смутно, и завтрашний день тоже не сулит спокойствия. Так что надо по возможности держать себя в руках, здравый смысл — наготове, а саблю — в ножнах.