Марина Мнишек. Невероятная история авантюристки и чернокнижницы - Ядвига Полонска

– Я полечу высоко-высоко! – закричал малыш и засмеялся.

Он высунул личико из теплого мужицкого тулупа, и улыбнулся.

– Дядя, а где мама? – спросил мальчик.

– Она едет сюда, – палач улыбнулся и медленно погладил ребенка по русым волосам.

Забившие площадь люди молча смотрели как через пару минут палач поднял с промерзшей мокрой земли толстый канат.

– Возьми его, Кирилл, у меня руки заняты! Иль сам петлю надень! Слышь, что говорю-то? – прикрикнул на напарника Никола, пытаясь удержать в одной руке четырехлетнего мальчика, укутанного в тулуп, а другой удобно прихватить петлю.

Второй палач распахнул тулуп и взял на руки мальчика, одетого в одну ночную рубашку.

– Что ж тебе, маленькому, даже одеться не дали, нехристи? – проворчал он, и бросил взгляд на царские палаты за кремлевской стеной.

Ребенок удивленно оглянулся. Вокруг стояли тысячи людей. Он долго смотрел на площадь, заполненную толпой, на башни с бойницами, храм с расписными куполами-луковицами, блестевшими от осеннего дождя, на острые пики стражников, окровавленную плаху рядом с виселицами, тяжелые топоры, покрытые скользким слоем бурой густой крови. Непонимающим взглядом малыш несколько мгновений следил за тем, как накрытые тела казненных тащат к большой телеге, заметил торчащий из-под мешковины сапог, и перестал улыбаться. Подняв взгляд к лицу Кирилла и увидев, что тот смотрит на царские палаты, он повернул свою маленькую головку в сторону Кремля.

Мальчик увидел, как у одного из распахнутых окон стоял юноша. А рядом с ним – монахиня. Он посмотрел на Кирилла и прошептал: «А мама?».

Но, Кирилл настолько был погружен в свои мысли, что не расслышал вопроса.

– Чего тянешь?! Застудить ребятенка решил? – прикрикнул на напарника Никола, поднося петлю к голове мальчика.

– Монахиня… Разве ж истинная монахиня не заступилась бы за ребятенка? Упекла бы его в темницу на веки вечные, что ли. Зачем казнить-то душу ангельскую? – Кирилл оторвал ребенка от груди и на прямых руках протянул Николе. – Где ты видел таких монахинь, чтоб поставив сына на престол царский, младенцев четырех лет отроду на виселицу посылали? То – не монахиня, а служка бесовская.

– Язык-то закуси? – сквозь зубы процедил Никола.

Ему также как и Кириллу, до того не приходилось казнить детей, и он хорошо понимал друга, но сдерживался. Площадь была полна стражниками и царскими наушниками. Он продел голову мальчика в петлю и, не удержавшись, тайком бросил взгляд на палаты.

– Это что? – мальчик почувствовал, как тяжелый холодный колючий канат опустился на плечи.

– Веревочка. Она тебя держать будет, чтобы ты далеко не улетел.

– Мне холодно!

– Сейчас согреешься, – ответил Кирилл. – Тебе тулупчик дадут с сапожками.

На площади послышались крики и женский плач.

– А мама где? Они что – плачут?

– Вон она – у храма, тулуп тебе несет и игрушки. А бабы-то не плачут, у них от холода глаза слезятся, – ответил Кирилл.

– Не затянется она на нем, – сказал Никола.

Кирилл поставил мальчика голыми ножками на толстое бревно, которое специально приволокли, чтобы выбить из-под него.

– Ай, холодно! – заплакал ребенок.

Кирилл резко затянул узел и стал его сдавливать изо всех сил. Но веревка, рассчитанная на взрослого человека, не затягивалась на детской шее. Кому, как ни ему – царскому палачу – было понятно, какие страшные за мучения ждут мальчика. Потому, схватив своими крепкими руками петлю, он стал нажимать на нее, чтобы мальчик, если не умер сразу, то, хотя бы потерял сознание.

– Тяни! – сказал он Николе.

Детское тельце поднялось вверх.

Толпа замерла. В этой тишине, которая как будто застыла, было даже слышно, как падает снег. Снова послышались женские причитания.

Порыв холодного осеннего ветра обжег кожу ребенка под задравшейся рубашкой, и он задергался всем телом от холода и боли.

– Торопись, давай! Промерзнет же! – прикрикнул Никола, смотря, как ножки трехлетнего малыша беспомощно болтаются в воздухе.

Секунда. Две. Десять секунд. Минута. Вокруг стояла звенящая тишина – толпа, затаив дыхание, наблюдала за предсмертными конвульсиями неповинной души.

– Да, пожалейте же вы его! – вдруг во весь голос заорали бабы. – Ребятенка-то за что на такие муки обрекать?!

– Отсеки голову, если уж не хотят миловать! – кричали палачам, возмущенные таким зверством мужики.

Кто-то бросил к Лобному месту тяжелое деревянное топорище, видимо, купленное перед казнью в торговых рядах у площади. И тут же стражники начали теснить возмущенную, уже готовую вступиться за ребенка толпу.

– Как приказано казнить, так и делают! Царская воля! – кричали толпе.

– Палач-то! Сам бездетный что ли?! – отвечали им.

– Почто палачей проклинаете? У них с Господом свой счет! – отвечали стражники.

– Ой! Ножки-то синие стали все! – заверещала какая-то баба на всю площадь и зарыдала.

Толкая локтями и древками копий всех без разбору, переругиваясь, солдаты за несколько минут все же усмирили людей.

Кирилл отошел от виселицы.

– Чего Никола? Неужто, за такие дела пощадит Господь царя-то нашего?

Тот лишь неодобрительно посмотрел на друга из-под густых бровей.

– Ты бы помолчал. Как бы самому вслед за воренком туда не попасть, – Никола кивнул на виселицу. – Ушей вокруг – вон сколько. Своих четверых не жалко – так хоть моих пожалей.

Кирилл посмотрел на виселицу и уже собрался что-то ответить, как заметил в небе большую черную птицу.

Над площадью раздалось пронзительное карканье. Огромный ворон поднялся вверх, разрывая воздух исполинскими крыльями, сделал круг над храмом, и камнем кинулся вниз – к виселице.

Толпа замолкла. Все, кто был на площади – стражники, приговоренные, простой люд, палачи, – ошеломленно наблюдали как птица, почти достигнув земли, снова взмыла над крышами домов, пролетев совсем рядом с умирающим на виселице ребенком, почти коснувшись его крылом, и, поднявшись в воздух, повернула прямо на палаты.

В тишине было слышно, как хлопают крылья ворона. Казалось, что он не видит впереди преграды и готов разбиться о кирпичи царского обиталища. В окне все еще стояли юноша и монахиня – шестнадцатилетний царь Михаил Федорович со своей матерью инокиней Марфой.

– Маринкин ворон! – обреченно сказала Марфа, захлопнув ставни. – Беда нам! Горе мне, что послушалась я архиепископа. – По ее щекам текли слезы.