Игги Поп. Вскройся в кровь - Пол Трынка

Не то чтоб великолепная, но явно война. Скотт Эштон пригнулся, пряча голову под тарелку, которая отчасти выручала. Отсюда, из глубины сцены, ему было видно, как выныривают на свет снаряды: бутылки из-под виски, тяжелые черные из-под шампанского, фляжки из-под рома “Stroh”, стаканы, монеты, зажженные сигареты, а то и пакеты с травой, – выгодная позиция и хорошее зрение позволяли ему засекать их и указывать своему охраннику Джону Коулу, чтоб тот подбирал их и кидал в бас-бочку для сохранности. Он следил за Игги, своим вокалистом и некогда собратом по кайфу, и все больше злился, потому что каждый раз, взвинтив толпу на новый яростный виток, он отходил назад к барабанам, и весь град снарядов летел в сторону Скотта. Но Игги не виноват, просто чуть больше угашен, чем он сам.

Продираясь сквозь тот отчаянный сет морозной ночью 9 февраля 1974 года в “Michigan Palace”, облупленном, мрачном кинотеатре двадцатых годов в центре Детройта, каждый из музыкантов находился в своем собственном мире. Клавишник Скотт Тёрстон был новенький, но уже уважал команду за упертый героизм и простецкую провинциальную надежду, которую хотелось разделить: прорвемся, победим во что бы то ни стало. Но как-то это все… вырождается, думал он. И когда Игги бросился в толпу, чтобы спровоцировать ее еще раз, он почувствовал восхищение, смешанное с жалостью. Парень был готов. Готов ко всему, кроме успеха.

Джеймс Уильямсон, крутой гитарист, для которого The Stooges были прежде всего пропуском в личную славу, известный среди ближайшего окружения под кличкой Череп, сосредоточившись на том, чтобы гитара строила, и на своих опасных риффах, поглядывал на Игги почти презрительно. С задних рядов его научно-фантастический костюмчик, работа голливудского дизайнера Билла Уиттена, смотрелся довольно впечатляюще, но вблизи было видно: вещь изрядно ношеная. Еще с месяц назад он тащил группу вперед, хотел нового материала, репетиций, пусть даже без надежды на релиз. Но и он уже начал отчаиваться. Вокалист не тянет, да и сам он не тянет. Повеселиться, конечно, удалось изрядно, но пламенная тяга к успеху иссякла. Раньше хоть интересно было наблюдать весь этот спектакль, а теперь надоело. Игги его предал, а теперь он и сам уже ничего не может. И все же Джеймс чувствовал остатки симпатии к бывшему дружку, зная, каково ему сейчас.

Рон Эштон был опустошен. Его унизили, пересадили с гитары на бас, никакой уже дружбы ни с братом, ни с Игги, только остатки надежды, что группа, которую они вместе создавали, сможет выполнить свою миссию и стать американскими «Роллингами». Но свободный, в отличие от остального состава, от наркотиков, он сознавал с неизбежной ясностью, что этот тур есть битье дохлой лошади, лошади, превращающейся в прах. До сих пор он держался на мрачном юморе, развлекая всех убийственными замечаниями насчет состояния команды и ее солиста. Были девчонки, были времена, были, да сплыли.

И наконец, Игги. Неуязвимый Игги, который всасывает, как пылесос, любые наркотики, что окажутся перед носом, которого тур-менеджер несколько раз за последний месяц вытаскивал на сцену в бесчувственном состоянии, который пару дней назад пострадал в разборке с байкерами, но тут же пригласил их в “Michigan Palace” для продолжения. Который уже настолько физически и морально измучен и самим собой, и окружающими, что порой кажется: его жизненные силы и лучезарная внешность на исходе. Похоже, у него такой тяжелый срыв, что вся нервная система необратимо повреждена. Лицо одутловатое, и морщины собираются вокруг глаз – гипнотических синих глаз, обвороживших столько американских девиц. Сегодня он решил подразнить байкерскую публику, уверенную, что он голубой: вырядился в черное трико и какой-то шарфик, повязанный на манер прозрачной юбочки. Несмотря на идиотский прикид (а может, благодаря?), сообщил он байкерам, их девчонки продолжают его хотеть. И на всякий случай, если кто не понял, объявил следующую песню: “Cock In My Pocket” («Болт в кармане»). Даже сейчас, по-балетному гибко скача по сцене, он какой-то шаманской силой наэлектризовал толпу, наполовину опьяненную, наполовину презрительную, а то и просто отупевшую от кваалюда, дежурной дури “Michigan Palace”. Бандитская, психотическая гитара Джеймса Уильямсона опять и опять бросала Игги вперед, отправляя его в песни вроде “Gimme Danger” («Мне нужна опасность») и “I Got Nothing” («У меня ничего нет»), песни об обреченности, песни, которые он не мог не писать, несмотря на то что ни один рекорд-лейбл им не интересовался. Теперь, похоже, весь зал – и друзья, и враги – знал, что он обречен. И когда он выплевывал: «Можешь бросать в меня весь лед мира, мне все равно, я зарабатываю десять тысяч, и пошла ты…» – все понимали, что это пустая бравада. И даже если Игги Поп не знал этого, то Джим Остерберг, человек, создавший это необузданное альтер эго, – знал.

Переговорив с Джимом перед началом, Майкл Типтон, который собрался записывать концерт на магнитофон, понял, что это будет последний концерт The Stooges, – для Игги повод повалять дурака, поиздеваться над публикой и над собственным отчаянным положением. Многие, и фанаты, и недруги, ходили на Stooges поглазеть, во что Игги нарядится на сей раз, поприкалываться над пикировкой между группой и публикой, но сегодня вечером их ждал цирк еще более абсурдный, чем когда-либо. «Я круче всех!» – кричал Игги в самые смертельные моменты, когда на сцену летели яйца, и одно угодило ему в лицо. Тем временем Рон следил, чтоб летящая из зала зажженная сигарета не попала ему в волосы. Сверкнув в лучах прожекторов, щелкнула по черепу тяжелая монета. Рон пощупал лоб: на пальцах была кровь.

Всему окружению Stooges было ясно, что цирк пора прекращать. Натали Шлоссман, некогда организатор их фан-клуба, опекала их почти четыре года, нянчилась с Игги, когда он терял контроль, зачастую укладывала его в постель и забирала одежду, тщетно надеясь, что он не станет шляться нагишом по гостиничным коридорам в поисках кайфа. Видывала она их и в любых сексуальных комбинациях: Джеймс в заляпанной кровью ванной с двумя, Игги в спальне с тремя, Скотти Тёрстон и Рон в гостиничном номере с одной, двадцать человек в режиме оргии у Игги в номере, – но смотрела на все это сквозь пальцы, с материнской заботой готовила еду, стирала замызганные костюмы. И прекрасно знала, что в любом состоянии, даже самом жалком, на сцене Игги все равно найдет в себе что-то чистое и честное, к чему сможет подключиться. Но сейчас ее раздражала гнетущая атмосфера в группе; всему виной, думала она, прежде всего Джеймс Уильямсон. Чем скорее это кончится, тем лучше для всех.

Подойдя к Типтону, Игги спросил, сыграть ли “Louie Louie”. Уильямсона не прельщала перспектива гонять заезженную гаражную классику, но все же он завел три примитивно-грубых аккорда, и группа рванулась следом. Игги орал: “I never thought it would come to this”, и кочегарилось тупорылое пекло, и “fuck you” летело в толпу, таща за собой непристойный вариант текста, с которым восходила звезда Джима Остерберга, поющего барабанщика, лет десять назад. Песня, открывшая его карьеру, отлично подходила для ее завершения. Тогда, идиллическим летним вечером 1965-го, он тусовался среди мичиганской элиты, и пятнадцатилетние девочки невинно забрасывали сцену его любимыми конфетами. Теперь культурные амбиции аудитории, кажется, доросли до кровавых автокатастроф. Ее интеллектуальному уровню как нельзя лучше соответствовала эта переделка песни Ричарда Берри, тупой детройтский гимн с непристойно-школярскими виршами. “She got a rag on, I move above”, пел он хрипло, но четко; наклонялся к публике и пристально смотрел, желая удостовериться, что они поняли, о чем речь, – о месячных: “it won’t be long before I take it off… I feel a rose down in her hair, her ass is black and her tits are bare”.