Лиходолье - Елена Самойлова Страница 82

Вик открыл рот, чувствуя, как в животе застывает ледяной комок страха. Умом он еще не осознал, что это за «маятник» к ним приближается, рассекая степную траву в жуткой пародии на поклон, а голова, закрытая черными тряпками, столь низко опущена к земле, что кажется, будто существо выискивает чей-то след, вынюхивает…

– На зе…

Горло перехватило, сдавив леденящим спазмом, пальцы так крепко сжали стальное оголовье трости, что на миг почудилось, что закаленный металл вот-вот прогнется вмятинами от такого обращения.

Лихо пропало. На ровной, как стол, степи с низко пригнувшейся, пожелтевшей на летнем солнце травой.

И тишина. Ни шороха, ни ветерка.

Только вот Ясмия, стоявшая рядом с ним, медленно стянула повязку с глаз, глядя куда-то за спину змеелову. По ее лицу пробежала рябь, покрывая загорелую девичью кожу мелкой золотой чешуей.

– Не оборачивайс-с-ся.

Что-то упало ему на голову, накрывая тяжелой, плотной, душной тканью с едва ощутимым запахом полыни и лаванды, и Викториан почувствовал, как маленькие, покрытые твердой чешуей ладони цепко хватают его за плечи, легко роняя лицом вниз.

Он упал, как поваленное дерево, – неловко, крепко ударяясь подбородком о сухую и твердую, как камень, землю.

Низкое, раздраженное шассье шипение почти заглушает чуждое, хриплое, булькающее дыхание неведомого существа, топчущегося совсем рядом с ним. Вик чувствовал, как натягивается ткань плаща, который Мия набросила ему на голову, будто кто-то наступил на него. Кто-то тяжелый, с немыслимой, нечеловечьей походкой.

Ужас молнией проходит через сердце, ледяным камнем гнездится где-то в животе.

Он-то под плащом, в убежище ненадежном, но проверенном. А Змейка?

Неужели она встретит лихо лицом к лицу?

…Холодный камень мостовой успокаивает ссадину на подбородке. Мамина юбка легкая, воздушная, но очень плотная, она сшита из шуршащего, как папиросная бумага, шелка, и от нее тонко пахнет белыми розами. Гул голосов. Пронзительный, на грани восприятия, свист дудочки.

– Не с-с-смотри!

Рядом с ним корчится что-то большое, тяжелое, часто, с присвистом, дышащее. Бьется, как рыба, угодившая в сеть, старается вырваться. И шипит, как красная от жара головешка, брошенная в холодную воду.

Страх превратил маленького мальчика в камень, в крохотного зверька, в безумной надежде прячущегося под ненадежной защитой большого листа лопуха. Человек, вокруг которого только что вращалась его маленькая вселенная, внезапно исчез в этом свисте и шипении, остался где-то за пределами его темного, ненадежного убежища.

Щелчок – позже он будет различать этот звук спущенной арбалетной тетивы среди сотен других, – за ним сдавленный хрип и оглушающая тишина, в которой что-то шумно падает рядом, тяжело оседая на камни.

Через дырочку в шелке видна лишь тонкая рука, безжизненно распластавшаяся на мостовой, – змеиные чешуйки блестят на солнце очень ярко, как драгоценные камни, а плотный шелк юбки с одной стороны начинает пропитываться чем-то темным и липким, остро пахнущим железом.

Кто-то хватает его, одним рывком сдергивая шуршащее убежище в сторону, и лишь тогда он начинает кричать, захлебываясь плачем, лягаться ногами, силясь освободиться…

Вику на мгновение почудилось, будто бы ему снова шесть лет и его снова прячет шасса, скрывая от того, чего ему никак нельзя видеть. А сама остается, снова смотрит в лицо своей смерти и ничего не просит взамен. И тошно от этого липкого, противного страха, тошно от себя самого, что позволяет ей снова это делать.

Ледяной комок ужаса тает, растопленный горячей, как огонь, злостью, в первую очередь, на самого себя. Тогда он был ребенком, который ничего не мог сделать. Но теперь подобных отговорок больше не будет, да и сам он давно не ребенок, кое-что знает и умеет. Значит, и прятаться больше не имеет права.

Лежа на животе, Викториан нащупал цепочку, потянул за нее, вытаскивая из-за пазухи тоненькую, хрупкую, как лунный луч, свирельку. Кое-как приподнялся на локтях, закрыл глаза, перебирая в уме мелодии, а в итоге заиграл ту, что не призывала, а отгоняла нечисть. Ту, что тихонько шептала – нет здесь ничего интересного, да и вообще ничего и никого здесь нет. Успокаивала, упрашивала идти своей дорогой, не оглядываясь…

Кто-то резко отбросил в сторону прикрывающий дудочника плащ – Вик только крепче зажмурился, но каким-то чудом не сфальшивил, хотя горло сдавило неприятным, болезненным спазмом.

Тонкая жесткая рука очень легко дотронулась до его плеча.

– Вик, – голос у шассы дрожал, прерывался, то и дело скатываясь на едва разборчивое, жутковатое шипение, – оно уш-ш-шло. Чес-с-стно.

Право слово, ему еще никогда не было так до одури страшно открывать глаза.

Ясмия стояла рядом с ним на коленях, упорно отворачивая в сторону лицо, почти полностью покрывшееся золотой змеиной чешуей. Часть прядей, свисавших на лоб, обратилась в короткие янтарные шипы, торчащие из взлохмаченных, неровно остриженных волос, как усики бабочки. С подбородка на шею спускался сложный, вычурный узор из бликующих на солнце чешуек, подогнанных друг к другу плотно-плотно и мерцавших наподобие драгоценного ожерелья. Шасса бросила взгляд на оборотня, сидящего на корточках в куче лохмотьев, которые когда-то были его одеждой, посмотрела на Вика, с огромным трудом сумевшего оторвать свирельку от губ.

– Я чудовище, да? Нелюдь?

Музыкант очень медленно сел, а потом неожиданно сам для себя схватил Ясмию в охапку, не обращая внимания на то, что ее ставшие жесткими волосы больно царапают свежую ссадину на подбородке. Крепко прижал к груди – живую, неискалеченную, драгоценную золотую змею, ощущая, как от неожиданно нахлынувшего облегчения слабеют колени и начинают мелко-мелко дрожать руки. Что-то, что не давало ему покоя много лет, внезапно лопнуло, как распиравший изнутри мыльный пузырь, оставив после себя удивленную, гулко звенящую пустоту. Будто бы исчезла тупая, ноющая боль, с которой уже давно свыкся, – она просто перестала беспокоить, как внезапно излечившаяся старая рана.

– Дурочка, – тихо выдохнул змеелов, гладя бывшую лирху по затылку, покрытому гладкой, скользкой чешуей. – Ты самая красивая.

И в тот момент это было истинной правдой.