Ратник. Демоны крови - Андрей Посняков Страница 52

— Гм-гм… Наверное, кто-то из кубистов. Впрочем, я посмотрю — вы пока вот проходите к компьютеру. Сейчас я включу… Ага…

Настроив «Мегафон-Интернет», библиотекарша исчезла за полками. Пришли какие-то умные детишки. Затихли, ушли.

Михаил пробежался по клавишам: Эстония, история развития… Вот!

Выборы в учредительное собрание, земельная реформа… 1919 год — это, пожалуй, не то… Ага! 1934 год. Константин Пятс занял пост премьер-министра… И портрет! Тот самый мужик! Нет, не скрипач, другой — с квадратным подбородком, угрюмый… Совершил государственный переворот совместно с Йоханом Лайдонером, запретив «Лигу ветеранов» (вапсы). Запрещены все партии, кроме правящей — Исамаалийт — «Союз Отечества». Начавшийся период назвали «эпохой безмолвия» — авторитарное правление триумвирата: Пятс (президент), Лайдонер, Ээнпалу. 1 января 1938 года — Конституция. Эстония — президентская республика. Парламент не собирался. Ограничение прав и свобод, нищета, батрачество, лагеря принудительного труда для безработных…

Пожалуй, и все… Ага, карта. Этот райончик, где остров… уезд Тартумаа… Нет! Рядом — Йыгевамаа.

Вот теперь все. Остальную беллетристику читать некогда.

— Молодой человек!

Ратников быстро оглянулся.

— Кажется, я нашла то, о чем вы спрашивали… Вот, взгляните.

Встав, Михаил посмотрел на репродукцию в открытой на нужной странице книге…

Он! Анри Матисс, «Скрипач у окна»!

— А еще что-нибудь подобное? И желательно из того же периода.

— Подобное? — библиотекарша задумалась. — Пожалуй, Пикассо, Брак, быть может, Кандинский, Шагал…

— А у вас репродукции есть?

— Разве что-то в энциклопедиях по искусству… Вы подождите.

«Матисс, „Розовая Обнаженная“, „Одалиска“ — аккуратно записал в блокнотик Ратников. — Жорж Брак, „Дома в Эстоке“, Пикассо, „Женщины, бегущие по пляжу“»…

Все это он потом, вечером, аккуратно переписал дома на вырванный из старой тетради листок. Написал пером, чернилами — их подогнал Максик. И еще — старые заезженные пластинки, целую кучу… И у Горелухина (с чердака) Михаил взял пластинки… и патефон! Красивый, обитый красным панбархатом, выпуска завода имени Молотова! С запасными иглами! Пружину, правда, пришлось заменить — и теперь все работало.

А какие пластинки были! Миша специально старался выбрать немецкие (впрочем, уж какие попались) — оркестры Роберта Ренара, Марека Вебера, Оскара Йоста, Барнабаса фон Гечи…

Завел пружину, поставил танго «Женщина и розы» танц-оркестра Роберта Ренара. За этой пластинкой последовали и другие — Миша слушал, старательно запоминая мудреные названия и простенькие мелодии. Заслушался «Мою старую клячу» Оскара Йоста, уронил кляксу, пришлось переписывать:

«Матисс, „Одалиска“, Величко, Л-д, Б-р Профсоюзов, 14–17 — 500 р., Жорж Брак, „Дома в Эстоке“, Л-д, Иванеев, Зверинская 21–24 — 750 р., Модильяни, три эскиза, Моск. обл. Аникеева…»

Закончив писать, дождался, когда чернила высохнут и, аккуратно свернув листок вчетверо, убрал в портсигар — старинный, но, увы, не серебряный, тоже изысканный где-то Максом. А вот черные сатиновые трусы до колен Миша сам прикупил на почте — там торговали всем!

Подумав, Ратников положил в портсигар золотую цепочку и перстень-печатку. Потом еще раз осмотрел все Машины вещи, вчера еще заметил — нет нитки красных бус, не таких уж Машиных и любимых. Красные бусы… так… Не забыть бы! Не забыть…

К утру Миша управился, немного поспал и поехал к погранцам — к тому самому мздоимцу, толстячку-капитану… А потом — все по старой схеме: к горелухинской моторке. По пути заглянул на кладбище, к Теме. Постоял, положил цветы… Вздохнул.

До Проклятого острова добрался без приключений: мотор работал ровно, да и путь был знаком. Никакого «Гермеса», да и просто рыбаков, Ратников вблизи островка не встретил, хотя и кружил, всматриваясь в серовато-синюю озерную гладь. Никого! И славно.

На этот раз наученный горьким опытом Михаил оставил моторку за песчаной косой, в камышах. Подальше от лишних глаз — так, пожалуй что, лучше будет.

Подойдя к самой воде, нагнулся и начисто сбрил усы и бородку прихваченным с собой одноразовым станком. Еще раньше, в поселке, коротко подстригся, памятуя, что в тридцатые годы длинных волос не носили. Да и Кнута помнил — быть может, в таком вот, бритом, виде и не узнает? Хотя, конечно, надежда слабая — средневековые (вообще, все древние) люди отличались редкостной наблюдательностью и памятливостью на лица.

Умывшись, Михаил наскоро выкупался и, прихватив патефон, пару пластинок и портсигар, направился к сгоревшему флигелю. На левой руке его тускло поблескивал бирюзовый браслет…

Молодой человек, конечно, не подходил бы слишком уж близко, но тут нельзя было рисковать — кто знает, на каком расстоянии подействовал бы браслетик? Миша примерно прикинул, откуда появился Кнут, где исчезли парни… В принципе, не так уж и рядом! Вот здесь вот, за пригорком, близ небольшого заливчика, пожалуй, будет в самый раз. Тихо, нет никого. Хотя это здесь нет, а там…

Ну, как говорится, с богом! Вытянув руку, Ратников переломил браслет…

Все так же светило солнце — оранжево-золотое, закатное, отражавшееся в озерной глади трепещущими лунками света. Все так же тихо было кругом и, казалось, ничего не изменилось, Миша так уж точно ничего такого не почувствовал и даже испугался — неужели не вышло? Правда, тут же успокоился, увидев внезапно выросшую кленовую рощицу, густую траву, прошедший невдалеке, по озеру, белый пароходик с длинной, как у самовара, трубой.

Помахав пароходику рукой, Ратников снова выкупался, завел патефон, поставил пластинку…

Ласково плескались синие волны. В голубом, едва тронутом прозрачной облачностью, небе кричали пронзительно белые чайки, а на песчаной косе громко играло танго «Женщина и розы». Рядом с патефоном, подложив за голову руки, загорал Михаил. Из одежки на нем были одни лишь длинные сатиновые трусы и те — мокрые.