Слово шамана - Александр Прозоров Страница 11

– Не может быть!

– Еще как может! – опричник снова выпил. – Александр Горбатый-Шуйский славного древнего рода вместе с сыном в заговоре участие приняли, Петр Ховрин, окольничий Головин, которому царь, как себе верил, Иван Сухой-Кашин, Петр Горенский, Дмитрий Шевырев… – Толбузин перекрестился. – Господи Боже, такие люди, что и поверить нельзя! Иван Яковлев, Михайло Воротынский на кресте клялись, что злоумышлять более не станут, и прощены были. Лев Салтыков, родич жены твоей, Иван Охлябинин, Василий Серебряный – тоже. Однажды государь настолько измучился от борьбы такой, и явной, и тайной, и подлой, что даже бросить все решил и в слободу Александровскую уехал, но мы его умолил одуматься и Русь на растерзание подлым лисам и псам литовским не оставлять. Ныне государь так решил поступить: страну нашу надвое делит, и те, кто верен ему, кто жизнь новую установить хочет, пусть к нему на службу присягает и в земли, опричные от прочих, переселиться может. А все прочие, о себе, а не Руси пекущиеся, пусть в старом мире, в земстве старом остаются. Может, хоть теперь предатели умышлять против жизни и власти государевой перестанут. Пусть по своей воле, по старине пока обитают. Обождем немного, там увидим, у кого дело заладится, кто дохода больше в казну даст и войско сильнее супротив врагов выставить сможет.

– Может и верно это, – кивнул Росин, тоже выпил и потянулся к осетру, решив плюнуть на приличия. – Да только странно это, свою страну самому надвое делить.

– Уж лучше своей волей поделиться и вместе жить, нежели, подобно немцам французским, между собой, на своей земле кровь проливать, брат на брата войной идти, смерть в семьях древних учинять. Государь милостив. Он не крови хочет, он желает Русь, Господом ему на попечение доверенную, сильной сделать. Дабы ворогов не боялась более, и будущего своего не страшилась.

– Может, и верно государь поступил, – снова кивнул Росин. – Интересно, а меня вместе с землями и мануфактурами куда отписали? Земству, или опричнине?

– А сам ты чего хочешь? – дернул себя за бороду опричник. – По старому обычаю жить, или к государю податься?

– Ну, – задумчиво глядя на шершавый бок рыбины, Росин обнажил свой тонкий обеденный нож. – Понимаешь, боярин, в детстве меня учили, что свобода и демократия – это хорошо, а феодализм и тирания – это плохо. Я, конечно, понимаю, что демократия со свободой – понятия в высшей степени пошлые и замызганные множеством уродов, но тем не менее… Разбираться с начальствующими дураками мне еще до переезда сюда надоело. Не хватает еще, чтобы они помимо должности родовитостью гордились. Короче, боярин Андрей, я с вами. Царь мне дороже предателей, быть на одной стороне с князем Курбским я не хочу.

– Я так и думал, – боярский сын потянулся к четвертому кувшинчику. – Не даром и Зализа, и сам я за тебя перед Иваном Васильевичем поручились. Давай за это настойки зверобоевой с тобой отпробуем. За Русь!

– За Русь, – согласился Росин, выпил водку одним глотком, после чего наконец-то вонзил свой нож рыбе в бок, выворачивая себе из ее спины шмат белого рассыпчатого мяса. – Ты меня завтра к ювелирам итальянским проводишь, боярин Андрей? Хочу что-нибудь благоверной своей присмотреть.

– К венецианским? – уточнил опричник. – Нет, не провожу. К государю завтра поедем, он тебя ждет. Али ты думал, я тебя в Москву вызывал токмо ради вопрос этот задать? Нет, дел на Руси и иных хватает немало.

* * *

В Кремль они отправились сразу поутру, позавтракав на скорую руку и выпив по паре глотков терпкого немецкого вина. Росина сразу насторожила, что вместо положенных по обычаю роскошных, запряженных цугом саней, они отправились к царю верхом, в сопровождении всего двух толбузинских холопов, однако он не стал задавать глупых вопросов или пытаться отвертеться от поездки. Уж коли решил поверить в правителя – нужно довериться ему целиком и полностью. Когда собственного начальника в предательстве подозреваешь, какая может быть служба? Виляние одно и постоянное оглядывание назад – не готовят ли удара в спину? А идти вперед, постоянно оглядываясь за спину, дело невозможное.

Влетев на царский двор, остановились они так же не у парадного крыльца, множеством арок уходящего на второй этаж, а сбоку, у неприметной двери, никем даже не охраняемой.

Андрей Толбузин, оставив скакунов слугам, пошел вперед, уверенно поворачивая в узких темных коридорах. Завел в какой-то угол, по винтовой лестнице, освещенной узкими бойницами, забранными слюдой, поднялся наверх.

– Стекла бы у меня купили, боярин Андрей, – посоветовал Росин. – И внутри светлее бы стало, и видно, что снаружи делается.

– Баловство одно эти стекла, – хмыкнул опричник. – Дорогие больно, и прозрачные. Голытьбу уличную соблазняют внутрь заглядывать. А коли во двор ставить: так чего я во дворе своем не видел? Можно и слюдой обойтись.

– А холодно чего во дворце?

– Так оно и легче, – на этот раз Толбузин широко улыбнулся, покосившись на скромную потертую рясу спутника. – Все одно, гости сюда только в шубах дорогих да жарких ходят.

Росин промолчал, сведя руки и засунув ладони в широкие рукава. Дохнул – но пар изо рта не пошел. Видимо, печи в царском дворце все-таки топили.

– Не прогреть его нынешней зимой, – неожиданно признал опричник. – Вымерз насквозь, пока государь в Александровской слободе был. Теперь до весны…

Они повернули из коридора в обширную комнату, где на лавках сидело несколько одетых в броню бояр. Здесь стало заметно теплее, и Росин даже выпустил ладони наружу. Один из воинов встал, но Толбузин широко развел руки в стороны, показывая, что оружия при нем нет, и старший караула махнул рукой:

– Ладно. А ждет ли?

– Ждет, – кивнул опричник и спокойно двинулся дальше, к низкой узкой двери рядом с печью, перед которой лежала высокая охапка дров. По всей видимости, боярский сын Андрей Толбузин пользовался здесь непререкаемым авторитетом, поскольку слова его оказалось достаточно, и никто из бояр не счел нужным поинтересоваться, что за монах идет с ним к царю.

Низко поклонившись притолоке, Костя шагнул в дверь следом за опричником, и оказался в узенькой келье шириной метра в три, и длиной около пяти. По стенам до низкого – в полтора роста – потолка возвышались книжные полки, заставленные толстыми фолиантами с кожаными переплетами, заваленные множеством свитков. Не забитые, а просто заполненные – с таким расчетом, чтобы нужную книгу или документ было легко найти и извлечь.

Дальний конец комнаты упирался в большое окно, закрытое заправленными в небольшие рамочки слюдяными пластинами. Перед окном стоял тяжелый дубовый стол за которым, на кресле с матерчатым сидением и матерчатой спинкой сидел монах в длинной черной рясе и кожаном клобуке.

– Мы здесь, государь, – тихо сообщил Толбузин.

– Подожди, – кивнул монах, громко чиркая гусиным в лежащем перед ним свитке. Время от времени он с тихим шуршанием проматывал свиток дальше. Шуршание получалось куда более тихим, нежели яростное царапанье кончиком пера по бумаге. Наконец последняя точка была поставлена, и хозяин кабинета отложил свиток на край стола с командой: – Переписать.