Падшие - Лорен Кейт

Хельстон, Англия, сентябрь 1854 года

К полуночи ее глаза наконец-то обрели форму. Взгляд их был кошачьим, наполовину решительным, наполовину осторожным — преисполненным тревоги. Да, они вышли в точности такими, как нужно, эти глаза. Взлетающиеся к тонким изящным бровям под ниспадающей волной темных волос.

Он поднял листок, держа его на расстоянии вытянутой руки, чтобы оценить собственные успехи. Работать, не видя ее перед собой, было трудно, но, с другой стороны, он не сумел бы рисовать в ее присутствии. С тех пор, как он приехал из Лондона, — нет, с тех пор, как впервые увидел ее, — ему постоянно приходилось следить за тем, чтобы она была от него как можно дальше.

Теперь она приближалась к нему с каждым днем, и каждый день был труднее предыдущего. Вот почему утром он уедет — в Индию или в одну из Америк, это не имело значения. Где бы он в итоге ни оказался, там будет проще, чем здесь.

Он вновь склонился над рисунком, со вздохом подправляя большим пальцем угольную линию ее полной нижней губы. Мертвая бумага, безжалостная самозванка, оставалась единственным способом взять ее с собой.

Затем, выпрямившись в кожаном библиотечном кресле, он ощутил это. Теплое прикосновение чуть ниже затылка.

Ее.

Уже саму ее близость он ощущал особенным образом, словно жар, выплескивающийся, когда горящее бревно рассыпается пеплом. Даже не оборачиваясь, он знал: она здесь. Он закрыл альбом с ее изображением, но не мог сбежать от нее самой.

Его взгляд упал на стоящий в противоположном конце гостиной диван с обивкой цвета слоновой кости, где она неожиданно объявилась несколькими часами ранее, в одеянии розового шелка, чтобы рукоплескать прелестной клавесинной пьесе, исполненной старшей дочерью хозяев дома. Он долго рассматривал окно, выходящее на веранду, где за день до того она ждала его с букетом диких белых пионов. Она все еще полагала, что влечение, которое испытывает к нему, невинно, что их частые встречи в беседке лишь… счастливые совпадения. Какая наивность! Он никогда не станет ее разубеждать — ему одному нести бремя этой тайны.

Он встал и обернулся, оставив альбом в кожаном кресле. Ее силуэт в простом белом пеньюаре четко вырисовывался на фоне алой бархатной портьеры. Черные волосы выбились из косы. Выражение лица было в точности таким, как он столько раз рисовал. На щеках разгорался жаркий румянец. Она рассержена? Смущена? Он жаждал узнать, но не мог позволить себе спросить.

— Что вы здесь делаете?

Он услышал в собственном голосе раздраженные нотки и пожалел, сознавая, что она не поймет его резкости.

— Я… не могла заснуть, — запинаясь, объяснила она, подходя ближе к огню. — Я увидела свет в вашей комнате, а потом… — она помедлила, опустив взгляд на собственные руки, — сундук за дверью. Вы уезжаете?

— Я собирался вам сказать… — Он осекся.

Не стоило лгать. Он не намеревался ставить ее в известность. К чему осложнять ситуацию? Он уже позволил ей зайти слишком далеко, надеясь, что на этот раз все будет иначе.

Она шагнула вперед, и ее взгляд упал на альбом.

— Вы рисовали меня?

Изумление в ее голосе напомнило ему, насколько глубока бездна непонимания между ними. Даже после того, как они провели вместе несколько недель, она не замечала истинной сути их взаимного влечения.

И это хорошо — или, по крайней мере, к лучшему. В последние дни, с тех пор как решился уехать, он, как мог, старался отдалиться от нее. Эти усилия столько требовали от него, что стоило остаться в одиночестве, как он уступал до тех пор сдерживаемому желанию рисовать ее. Он заполнил весь альбом изгибами ее шеи, мраморными ключицами, водопадами черных волос.

Он оглянулся на набросок, не стыдясь, что его застали рисующим. Когда он осознал, что проявлением своих чувств погубит ее, его пробрал озноб. Ему следовало быть осторожнее. Каждый раз история начиналась примерно так.

— Теплое молоко с ложкой патоки, — пробормотал он, по-прежнему стоя к ней спиной, и грустно добавил: — Это поможет вам уснуть.

— Откуда вы знаете? Именно к этому средству обычно прибегала моя мать…

— Я знаю, — ответил он, оборачиваясь.

Он ожидал, что она удивится, хотя не смог бы ни объяснить своей уверенности, ни рассказать, сколько раз в прошлом предлагал ей такое же питье, когда приходили тени и он держал ее в объятиях, пока она не засыпала.

Ее прикосновение он ощутил так, словно оно насквозь прожгло рубашку. Ладонь мягко легла ему на плечо, заставив задохнуться. Они еще не дотрагивались друг до друга в этой жизни, а первое прикосновение всегда сводило его с ума.

— Ответьте, — прошептала она. — Вы уезжаете?

— Да.

— Тогда возьмите меня с собой, — выпалила она.

И тут же втянула воздух сквозь зубы, жалея, что не может забрать свою просьбу обратно. Он едва ли не видел, как меняются ее чувства: сперва пылкость, затем смущение и наконец стыд за собственную дерзость. С ней всегда бывало так, и слишком часто он совершал одну и ту же ошибку, утешая ее в этот миг.

— Нет, — шепнул он, помня… всегда помня… — Я отплываю завтра. И если я вам небезразличен, вы не произнесете больше ни слова.

— Если вы мне небезразличны, — рассеянно повторила она. — Я… я люблю…