Близится утро - Сергей Лукьяненко

Плащ на мне был богатый, шелковый, с капюшоном, лицоскрывающим.

Хоть и церковная одежда, простого шитья и цветов неярких, асразу видно – не простой послушник ее носит. Китайские шелка дорого стоят, естьчем гордиться.

И веревка, которой мои руки за спиной связаны, – шелковая.

Тоже повод для гордости, наверное?

Если уж начистоту, то это и не веревка, а поясок от тогоплаща, что на мои плечи накинут. И завязали его быстро, небрежно, и не годитсяскользкий шелк на путы, а вот уже десять минут я на ходу пальцами шевелю,пытаюсь узел ослабить – не выходит! Не так просты святые братья, как кажутся…

Хотя чем бы мне распущенный узел помог? В Урбисе, городе вгороде, резиденции Юлия, Пасынка Божьего…

Да еще с двумя спутниками, что вели меня по бесконечнымкоридорам, крепко под локти поддерживая. Со стороны, наверное, виделось всемирно и обыденно: молодые послушники помогают идти старенькому священнику,погруженному в благочестивые раздумья…

Вот только не было во мне сейчас ни капли благочестия.Может, от того, что затылок ныл и в голове все еще плыл тягучий звон. А скорее оттого, что я прекрасно понимал – ничего хорошего меня впереди не ждет.

– Ступенька, святой брат, – сказал тот, кто шел справа.Беззлобно сказал, даже заботливо.

А что уж им на меня злобиться? Теперь-то…

В щель капюшона видел я только маленький кусочек пола. Идтиэто не помогало, но все какое-то развлечение. Долго мы идем, и все время разныйвид.

Вначале, как из кареты выбрались, под ногами был простойкамень. Гладко пригнанный, чисто выскобленный, но камень – без затей. Потомдеревянные полы длинных галерей. Потом мраморные, с инкрустацией, дворцовые.Потом поверх мрамора легли мягкие ковры.

Все богаче и богаче…

Хотя какая разница, что ногами топчешь?

Главное – самому под чужие ноги не лечь…

– Стойте, святой брат…

Это тот, что слева. По переменке говорят.

Я стоял послушно, только пальцы своевольничали: играли сузлом, пытались гладкий шелк поддеть да распустить. А послушник справа позвенелключами – судя по звону, хорошая бронза на ключи пошла, отворил дверь.

– Ступенька, святой брат…

Странно. Я уж ожидал, что скоро под ногами самшит и красноедерево окажутся, бирюзой и сталью инкрустированные. Ошибся, снова простойкамень…

Меня вели куда-то вниз, в подвалы.

Сердце застучало сбивчиво и тревожно.

Нет, я снисхождения не ждал, ко всему готовился, но не таксразу!

– Куда вы меня ведете? – не выдержал я. Конечно, ответа небыло. Только пальцы конвоиров сжались крепче.

Вот так…

Шли мы по лестнице, довольно пологой, но тянулась она такдолго, что до поверхности сейчас было метров десять, не меньше. Самое место дляпыточных камер: никакие крики не долетят до дворцов Урбиса, не потревожатправедников.

Сжал я губы покрепче и решил, что больше задавать вопросовне стану.

Умел жить – умей и умереть.

Еще три раза гремели ключи. А вот людей нам не встретилось,и тишина стояла мертвая. Не похоже на пыточные камеры: самому искусному палачунужны подручные, а инструмент, к делу готовящийся, шум издает немалый.

Умом я понимал – успокаиваю себя. Но так хотелось в худшеене верить! Это в самой природе человеческой: неизбежному противиться, надеждыстроить. И ведь помогает порой. Вот когда в египетской пирамиде у меня фонарьпотух, придумал я сам себе утешение – по памяти, мол, выйду, память у меняхорошая…

И пошел.

И вышел… выполз на третий день.

Только совсем не через тот лаз, через который в гробницузабрался. Через какой-то другой, никому не известный.

Умирать никогда не хочется. Вот потому и надеешься на лучшее– до конца.

– Садитесь, святой брат.

Меня толкнули в плечи, и я упал на жесткое сиденье. Впрочем,подлокотников, к которым положено руки прикручивать, не было, и это радовало.

Минуту было тихо. Конвоиры стояли молча и не шевелясь, будтои нет их. Только дышали чересчур громко.

А потом скрипнула где-то впереди дверь. Вспыхнул свет –яркий, будто от газовых рожков или ацетиленовых ламп. Раздались шаги… и моиконвоиры будто забыли дышать.

– Снимите с него капюшон.

Сказано было негромко и вроде бы мягко. Но с такойвластностью!

Капюшон с меня сдернули вмиг, в четыре руки. Наверное, иголову оторвут так же радостно, если потребуется…

Поморгал я, озираясь, привыкая к яркому свету и пытаясьпонять, где очутился.

Нет, на пыточную камеру не похоже.

Вообще ни на что не похоже!

Маленький круглый зал, вдоль стен – череда газовых рожков,на потолке – древняя, потемневшая, совсем уж неразборчивая мозаика. Стеныкаменные, пол каменный. Я сижу на короткой деревянной скамье без спинки,конвоиры мои рядом застыли. Впереди точно такая же скамья, простая и жесткая,из темного от времени дерева. И на ней сидит человек: пожилой, все лицо вморщинах, лоб с залысиной, глазки подслеповатые, навыкате, будто сонные…

Простой человек в белой мантии, в белой тиаре…

– Освободите ему руки.

Говорил он, почти не разжимая губ. Будто каждое его слово –драгоценность, и неизвестно еще, достойны ли мы услышать сказанное.

А ведь так оно и есть!

Преемник Искупителя, глава Церкви Юлий сидел передо мной.

То, что мне не давалось, у святых братьев проблем невызвало. Шелковый поясок развязался вмиг.

– Уходите.

Святые братья склонили головы – и беззвучно ускользнули в тудверь, через которую привели меня.

Мы остались наедине.

И месяца не прошло с тех пор, как был я удостоен честилицезреть епископа Ульбрихта. Помню, как бросился перед ним на колени, припал круке, прощения и благословения прося…

А сейчас будто выжгло во мне что-то. Будто остыло.