Там, где мы служили - Олег Верещагин

Разглядеть своего попутчика Джек так и не смог: сильно трясло, раздражал хлюпающий свист винтов, а главное, в вертолете почти всегда было темно, лишь иногда коротко вспыхивала дежурная лампочка над дверью в кабину пилотов, и тогда англичанин видел светлый чуб и испуганные глаза под низко надвинутой каской.

Джек надеялся, что он сам выглядит совсем не так. Но не был в этом уверен.

Война оказалась совершенно дикой вещью, и Джек поразился тому, как она не похожа на его представления о ней. Он вроде бы готовился в учебном лагере — долго, упорно… И все-таки реальность оглушила его — не хуже удара прикладом.

Ну, во-первых, было до слез жалко, что рядом с ним нет ни Вовки Гриднева, ни Тедди Катриджа, ни Родди Форшема никого из тех, с кем успел подружиться в учебке. Дома, в Англии, Джек думал, что у него много друзей. Но в армии он понял: среди них не было ни одного настоящего. Поэтому вдвойне обидно расставаться с армейскими проверенными друзьями, да еще и «разъезжаться по разным концам планеты». Так высказался Родди, и Вовка его тут же ехидно поправил: Земля, хвала Солнцу, пока что шар, а какие у шара концы?!

И теперь рядом с Джеком оказался какой-то поляк с фамилией, похожей на огромный, тяжелый булыжник, — Дембовский. И был он из другого лагеря. Поляк… Что еще за поляки, где они живут-то? Джек этого толком и не знал; вроде бы на границе Русской и Англосаксонской Империй, вокруг русского города с немецким названием Варшау. Черт их знает!

С этим поляком они и летели над берегами внутреннего моря Чад. О котором Джек знал не больше, чем о Варшау. И ему ежесекундно казалось, что вертолет падает, сбитый бандитской ракетой.

Можно научить человека всему, что должен уметь солдат, и довести его солдатские действия до автоматизма, взяв этого человека из города, в котором уже лет двадцать не стреляют. Но пока он не побывал в настоящем бою, солдатом не будет. В конфедеративных Ротах [1]— только добровольцы, и с уходом обратно на гражданку нет никаких проблем. Но когда стоишь ночью дневальным, то обязательно слышишь, как кто-нибудь тихо плачет в подушку… Легче всего переносили лагерь ребята из пограничных зон, где ложатся спать с автоматом, а дети обучаются владеть оружием раньше, чем связно говорить. Ну, а те, кто оружие видел лишь на занятиях по военному делу, а в Роты шли за рекламируемой журналами романтикой, вылетали чаще других.

Не сказать, что Джек не хотел романтики. Хотел… Но еще больше искренне хотел защитить свою Родину. Он был, в сущности, типичным парнишкой своего времени — сильным, решительным, бескомпромиссным, не очень хорошо образованным; парнишкой из города, где еще двадцать лет назад стрельба на улицах была естественной, привычной… В то же время он странным образом жалел, что не родился раньше, например, когда остатками Лондона правил Ганг Трилистника, [2]канадский «Фирд» [3]только-только посылал на «старую родину» [4]разведгруппы, и с Британских островов во Францию можно было перейти по льду в июле. Проще говоря, в мыслях Джека имелось очень мало логичного. И едва ему исполнилось шестнадцать, как он поставил вопрос перед родителями ребром: или отпускаете, или убегаю.

Он прошел лагерь с честью. Он был в числе лучших. Он рвался на фронт…

…Вертолет, в который они грузились в горах на севере, около Ливийского залива, привез на базу «груз 200» и «груз 300». [5]Мальчишке казалось сейчас, когда он сидел, привалившись головой в каске к вибрирующей мелкой дрожью стене, что он никогда в жизни не забудет выскочившего из «вагона» [6]молодого сержанта. Он совершенно бессмысленными глазами посмотрел вокруг и, соскочив вниз, заорал:

— Разойдись! Разойдись, б… рот! — потом повернулся к вертолету, принял носилки, потащил их на себя, передал санитару и побежал рядом, придерживая пластиковый мешок капельницы и выкрикивая: — Держись, сука, держись, не закрывай глаза, смотри на меня, на меня, ублюдок несчастный!..

Белый от бинтов кокон на носилках издавал странный звук:

— Ы-х… ы-х… ы-х… — быстро и прерывисто.

Следом выгрузили еще двое носилок, унесли.

Потом в проеме появился белобрысый капрал в противосолнечных очках и с неистребимым русским акцентом сказал встречавшему сержанту:

— Одни «двухсотки» остались внутри.

— Много? — сержант заглянул внутрь.