Хвак - О'Санчес

Хвак не помнил отца и мать,

но, рожденный в Древнем Мире,

был он плоть от плоти его,

кровь от крови.

Шел бродяга по весенней дороге, шел куда глаза глядят. Огромный, широкий, борода почти не растет, редковата на толстых щеках, простоволосый, ноги босы, все в цыпках, брюхо жирное – словно у отставного купца, либо кашевара обозного, мозоли в натруженных ладонях лошадиного копыта тверже, а глаза как у мальчишки: быстрые и живые, доверху наполненные испуганным любопытством, только и знает, что таращится по сторонам, всякой мелочи дивиться рад… Да он и в самом деле почти мальчик возрастом: сколько ему – лет семнадцать, восемнадцать было в ту пору?

Широка имперская дорога, льется и льется себе – с запада на восток, с севера на юг, с юга на север: куда хочешь, туда и шагай. Предположим, на запад. А ежели надоест следить глазами каждый вечер, как уставшее за день солнце погружается в расплавленный окоем – дождись перепутья и сверни на другую дорогу, этой поперек: она тоже имперская, точно такая же ровная и широкая, и так же бесконечна в любой рукав. Империя огромна, попробуй, дойди до края!

Но чтобы пресытиться именно созерцанием придорожных красот и попутными пределами, надобно долго путешествовать, не отвлекаясь всяким сорным бытом и неуемными потребностями вздорного человеческого естества, а они не могут не отвлекать: то жажда тебя одолеет, то голод приступит, а то и еще какая нужда припрет, включая сон и желание поговорить с себе подобными…

Хвак жил недолго и жил в деревне, хоть и далеко от границ, но все одно – в беспробудной глухомани, кроме пахоты на каменистом поле мало чего видел все эти годы, окоем его разума был узок и неярок, слов на языке – немногим больше, чем зубов во рту; в прежней жизни все, кого он знал, считали его дураком и сорною травою, и про себя думали, и вслух это высказывали, да так часто, что Хвак понял сие намертво и никогда в том не сомневался. А был он не глупее людей, просто судьба ему почти ни в чем не благоволила до некоторого часа.

Но случилось однажды – дело на пашне было, в середине весеннего дня – вдруг разогнул Хвак взмокшую спину, огляделся по сторонам…

– Зачем он здесь? Почему несчастных волов изнуряет, упряжью опутав? Зачем почву терзает лемехом острым, ведь больно, небось, Матушке-Земле? Нет! Он больше не будет так делать, нет, не будет. А лучше он распряжет волов, пусть порадуются отдыху нежданному, пусть ветерок остудит им натертые бока; Хвак пригонит их в дом и поделится радостью от понятого со своей ненаглядной женой Кыской… И тогда они гораздо больше будут видеть друг друга, вместе думать о хлебе насущном, дышать, говорить и смеяться бок о бок… и будут они счастливы и веселы… много, много лет…

Ан вышло иначе, нежели мечталось, и вот уже разбита в одночасье Хвакова семейная жизнь… да и вся остальная заодно… Убил он сгоряча и жену, и кузнеца, которых застал за непотребством в собственном доме. Был бы он невиновен и чист перед удельным судом, который правят чиновные люди именем Его Величества, да все-таки оробел розыска дожидаться, привык, что все его шпыняют и один он во всем неправ получается. Встал и пошел по имперской дороге, без умысла и расчета, а просто… вдаль… Впереди лето, а лето здесь теплое, крыши над головой почти и не надобно. Авось и осенью не пропадет, всюду ведь люди живут, в любое время года…

Оно, конечно, живут, да все по-разному. Кто дворянин, с пером в берете, а кто и простолюдин в обычном кожаном треухе – но каждый обитает вне собственного дома с покрытою головой. Ежели с непокрытой – стало быть, раб. Ежели с непокрытой, да без ошейника – значит, ничейный раб! Ничейный – стало быть, бери его себе, всяк встречный и поперечный! Конечно же, в имперском судебном уложении нет и никогда не было такого понятия: «ничейный», ибо, если ты раб – всяко имеешь принадлежность к определенному хозяину, согласно ошейнику, либо собственному объяснительному слову. А коли ты раб, да при этом не представляется возможным понять (без пристрастного дознания) – чьих владельцев ты раб – то назначается розыск, а до итогов оного сей шельмец объявляется беглым! В узилище его, на дознание и суд! Докажут, что беглый – хозяину не вернут, казнят на месте. Этими-то строгостями имперского суда и пользуются предприимчивые люди: выследил кого без шапки и ошейника, понял, что бесшапочный, «ничейный» – хвать такого – и к себе в неволю! Поди, пожалуйся – захватчику розыск и пеня, но тебя тотчас и казнят! Что лучше – на колу, или в ошейнике? То-то же. Самые отчаянные из беглых рабов дерзают шапки носить, по праву свободными притворяются… Худое счастье эдак-то поступать, короткое и очень уж дорого обходится! Скажем, взяли «на горячем» шайку молодцов с большой дороги, и по розыску дознались, что в той ватаге один дворянин, восемь простолюдинов, городских и деревенских, да двое – беглых, которые ошейники с себя спилили, а шапки надели. Дворянину, обычно, плаху, смердов на колья сажают, либо на суку вздергивают, а беглых обоих… Таких не казнят, нет… Таких прилюдно до смерти умучивают, да не за сутки, не за двое – по неделе и больше пытают…

Случаются и ошибки. Поймут по розыску, что свободным человеком шапка утеряна, что разбоем и кражами не баловался, а ошейника не было никогда – постращают и отпустят, нагрузив долгом и пенею, в пользу имперской казны. Выяснят, что раб, что не беглый, но бродит без ошейника по хозяйской небрежности – раба в кнуты, для острастки, владельцу – пеня, да такая разорительная, что вдругорядь четырежды проверит…

– А далеко ли шествуешь, добрый молодец?

– А?..

– Весь в пыли, говорю, бедолага, вон – губы как запеклись. Ах, сынок, сынок… Винца – не желаешь ли кружечку, на полдень грядущий? Угощаю! Бесплатно угощаю, от чистого сердца, жалеючи!

Бесплатного угощения Хваку перепадало считанные случаи за все эти годы, да и то лишь по большим храмовым праздникам – как тут откажешься? Вино Хвак впервые отведал намедни – очень уж понравилось: от вина веселье! Предлагает почтенная, в годах, женщина, улыбается именно Хваку… Да, ему, ему – и головой в подтверждение трясет!

– Ох, спасибо, почтенная госпожа! И впрямь жажда умучила: не по весне жара, вон как пажить-то зелень-то набирает, прям на глазах!

– И я то же говорю. Муж мой в деревню пошел, за… ну, кое-каких припасов подсобрать, мы своим хозяйством недалече на хуторе живем. А я тут осталась, скарб сторожить, косточки на солнышке греть, садись туда, в телегу. Попей, отдохни.

Дивно слышать Хваку такие сердечные речи! Принял он из рук хозяюшки Хавроши кувшинчик с вином, в ответ свое имя представил, робко сунул седалище в телегу, соломой покрытою – удобно, мягко…

– Смотрю – ладони-то у тебя… иная подкова мягче… Из кузнецов?

Хвак как фыркнет возмущенно в кувшин – аж брызги во все стороны, едва из телеги не выпрыгнул:

– Ненавижу кузнецов! Они такие… такие!.. – и слезы навернулись на маленькие Хваковы глаза…