Не остаться одному - Олег Верещагин

…Но все же нашла на камень коса:

Тебе повстречался я.

Тебе не поладить со мной добром,

Как водится меж людьми.

В гробу я видал твое серебро,

А силой – поди сломи!

М. Семенова

Около недели я провалялся на соломе в вонючем сарае, и урса несколько раз начинали обсуждать, съесть меня, пока не сдох, или еще подождать. Меня это мало колебало, потому что я был без сознания и, наверное, умер бы, если бы не ребята, которых содержали тут же. Это оказались двое испанцев помладше меня, и они меня поили и кормили тем, что им самим давали. Я был в отключке, но пил и глотал. Потому и не умер…

Я не узнал, как их звали. Их убили в тот день, когда я все-таки вынырнул из забытья и лежал на отвратительно разящей соломе, ощущая тошнотную слабость во всем теле. Вошедшие урса скрутили обоих и, обезглавив точными ударами топоров, начали потрошить и разделывать. А двое подошли ко мне. Я слишком слаб был, чтобы пошевелиться, поэтому просто плюнул в них и выругал, не узнавая собственного голоса, на нескольких языках. Урса стояли надо мной, переговариваясь и разглядывая меня. Я ощущал неудобства от того, что голый, под их взглядами не больше, чем в присутствии собак или козлов. Другое дело, что собаки или даже козлы не вызывали у меня такой ненависти.

Они вздернули меня на ноги и, вывернув руки назад синхронным движением, легко поставили на колени. Нога уперлась мне в спину между лопаток – так, что я невольно выгнулся, вытянув шею и почти касаясь лицом земли. От нее пахло сырыми нечистотами, и я ощутил не страх, не боль, а глухую тоску при мысли, что этот запах и эта мокрая земля будут последним, что я смогу ощущать и видеть в своей жизни. Стоило выживать!!!

И я ждал этого удара. Сопротивляться не было сил, я представлял себе, как выгнется, расплескивая кровь, мое обезглавленное тело, откатится в сторону голова (сколько раз я видел такое!) – и…

И я больше никогда-никогда не увижу Танюшку. Это и было почему-то обидней всего.

Только три года. Не пять, я не дотянул до «среднего срока».

Меня отпустили, и я упал на эту землю уже всем телом. И медленно подумал (странно, именно так), что, кажется, остался жив.

* * *

Я всегда боялся боли. Но, как и любой нормальный мальчишка, еще больше я боялся, что о моем страхе узнают, потому что это означало унижение, а унижение – намного страшнее. Еще там, на той Земле, я научился терпеть боль. Здесь, на этой Земле, я научился смеяться, когда мое тело полосовали сталью. Научился отдавать приказы в то время, когда на мне по-живому зашивали раны – колотые, рубленые, резаные. Научился терпеть выматывающую, ни с чем не сравнимую боль от заживания этих ран – по нескольку дней кряду.

Не смог я научиться только одному – терпеть унижение. Не только не смог – я и не мог этому научиться, потому что окружающий меня мир не располагал к безответности, а четко и определенно говорил: на оскорбление словом отвечают ударом клинка. Тот, кто не хочет его получить, – не будет оскорблять. Граждане пассажиры, будьте взаимно вежливы.

Можно посадить на кол человека. А можно посадить на кол душу. Нет, не ту, с крылышками и арфой, я в нее не верил никогда. Вернее, просто никогда о ней не думал. Душа – это честь, достоинство, верность, любовь. Нематериальная, но самая важная составляющая настоящего человека.

Честное слово. Дико звучит. Не поверишь даже. Но посаженная на кол душа – страшней, чем посаженное на кол тело.

Страшней.

А еще страшней – смириться, свыкнуться с тем, что тебя растоптали, унизили, обесчестили. Смирившись – умираешь. Живет только твоя оболочка. Кому-то – все равно. Но если ты несколько лет свыкался с тем, что в тебе живет душа, тебе «все равно» уже не будет.

Наверное, к страху можно привыкнуть, научиться жить одним мгновением, радуясь тому, что именно в него, в это мгновение, с тобой еще не случилось ничего плохого. Я это понимал, но сам так не мог.

Может быть – пока не мог?

Больше всего я боялся не смерти. Нет, не смерти, не боли, а… изнасилования. В этом было что-то чудовищно унизительное и мерзкое – меня, мальчишку, и мальчишку сильного, отважного, стойкого, бойца и рыцаря, заставили бояться именно этого.

Я бы предпочел умереть. Хотя и жить хотелось очень-очень, до воя, до онемения внутри. Но меня терзала неотступно одна мысль: почему они меня не убили? Почему меня не оставили жить, почему не сожрали, перед этим «попользовавшись»? Почему лечили худо-бедно? Куда меня везут?

Говорят, если впереди неизвестность, то человек то впадает в отчаянье, то начинает надеяться. Со мной было не так. Неизвестность впереди была страшней, чем смерть сейчас, хотя путь в эту неизвестность продлевал мою жизнь…

Я точно не знаю, сколько провел еще в этом сарае в одиночестве. Меня кормили и поили. Когда я более-менее восстановился, то попробовал копать, но земля пола была утрамбована вдоль стен до твердости бетона, да и, судя по звукам, урса были вокруг постоянно… Меня несколько раз охватывала лихорадочная, сумасшедшая надежда, что плен вот-вот кончится, как кончился он в прошлые два раза. Я вслушивался, почти уверенный в том, что вот-вот послышится шум, лязг стали, голоса людей, – и этот дурной сон оборвется. Наверное, я бы чокнулся от этих мыслей, если бы в конце концов не запретил себе к ним возвращаться. Алгоритм, как в разделе «Игры с Чипом» журнала «Пионер»: п.1: надо бежать; п.2: бежать нельзя. Значит – п.3: надо сначала просто выжить. Потом см. п.1.

Хуже всего срасталась левая рука, но и она восстанавливалась достаточно быстро. Просто удивительно быстро, если учесть, что я был в плену.

Я не считал дней. Это не имело смысла просто потому, что я не знал, сколько провалялся без сознания и где вообще нахожусь, – может, меня сюда неделю везли? Но мое заключение в сарае кончилось – просто открылась все та же дверь, и трое урса без разговоров выволокли меня наружу, где, как оказалось, было весьма оживленно.

В большую крытую повозку были впряжены четыре медлительных и флегматичных безрогих вола. Кузов кривовато сидел на неровных колесах, доски – и его, и верха – были обшиты пятнистыми шкурами.