Во власти его величества - Валентина Гордова

* * *

Большое начало.

Боль.

Боль можно пережить. По крайней мере, так все говорят. «Ты справишься с этим». «Ты сильнее этого». «Ты это переживёшь». Они не спрашивают, они просто говорят: переживёшь. Переболеешь. Переступишь, как через осколки любимой чашки. Купишь новую, заменишь, забудешь.

Это пройдёт.

А что, если не пройдет?

Что, если я не смогу пережить? Не смогу перебороть, перетерпеть, идти дальше? Что тогда?

У вас когда-нибудь было такое, что ваша боль съедает вас изнутри? Безжалостно рвёт на куски без наркоза, выворачивает наизнанку? Вам было больно настолько, что даже крик не ослаблял её?

Боль, когда не можешь вздохнуть.

Боль, когда больше нет сил бороться дальше.

Боль, когда пропадает желание жить.

И тогда у нас есть два варианта. Первый — бороться. Изо всех сил, цепляясь за любую помощь, хватаясь за желание жить. Искать какой-то выход. Хотеть жить.

Второй вариант проще первого. Когда нет сил бороться с болью, мы пытаемся отстраниться от неё всеми способами. Алкоголь, случайные встречи, наркотики.

Смерть.

Глупо, да. Я знаю, что глупо. Знаю, что от проблем бегут только трусы. Знаю и понимаю, как больно будет маме. Но у меня просто нет сил пережить это.

Его забрали от меня — Егора, моего младшего брата. Ему было всего девять, он возвращался вечером со школы, что была через дорогу. Позвонил мне, весь радостный, похвастался пятёркой по математике за сложную контрольную и спросил, можно ли позвать его лучшего друга Антона к нам в гости.

— Конечно, — разрешила я ему, особо даже и не вслушиваясь, запутавшись в отчёте, — мама как раз готовит черничный пирог.

Он ещё что-то говорил мне, на заднем фоне слышался голос Антона, но я просто отмахнулась. Сказала, что у меня нет времени. Просто отключилась, откинув телефон в сторону.

Домой они так и не вернулись. Их сбила машина. Сразу обоих.

Их хоронили вместе, в один день, в соседних могилах в маленьких гробиках. Было много людей, море ярких цветов и крик двух отчаявшихся женщин, потерявших своих детей.

Не знаю, как я продержалась целый день. Как могла разговаривать со всеми этими людьми, как могла заставлять маму и тётю Галю есть через силу, как договаривалась со священником и как потом помогала многим разъезжаться по домам.

Я держалась, будто эмоции внутри меня перегорели. Я не чувствовала ничего. Только пустоту, а время вокруг меня будто было в замедленной съёмке.

Вечером мы вернулись домой, я напоила маму успокоительным и впервые в жизни порадовалась, что у нас нет отца. Уложила маму спать, начала разбирать посуду и случайно заметила лежащий на тумбочке телефон Егора…

Хорошо, что мама была под успокоительным. Не знаю, что бы было с ней, если бы она пришла на кухню и увидела меня, лежащую на полу и зажимающую рот полотенцем, лишь бы рвущий меня на части крик не проник наружу.

Наверно, я пролежала так всю ночь, ненавидя себя за тот последний разговор. Всё думала, что могла бы помочь, если бы разговаривала с ним в тот момент. Услышала бы, поняла, что что-то случилось, пришла и помогла.

Я бы помогла…

Неделя прошла, как в замедленной съёмке. Медленно, серо, уныло и безэмоционально. Мама постоянно плакала, бабушка звонила мне и тоже плакала, а я пыталась держаться, пыталась изо всех сил, уговаривала себя жить дальше…

Пока не пришла с магазина и не побежала в комнату Егора с криком «Я купила твой любимый шоколадный йогурт!».

Маму увезли в больницу с нервным срывом, я сама провела ещё одну ночь в истерике на кровати Егора.

Наверно, тогда я поняла, что не смогу так жить. Просто не смогу приходить домой и понимать, что его больше нет. Не смогу отвечать на звонки от абонента «Брательник». Не смогу делать с ним английский, создавать проекты и презентации до часу ночи, учить стихи. Больше никогда он не прибежит домой с радостным криком «Мам, Вик, а я вам пирожков купил!».

Я не смогу. Эта боль слишком сильная для меня. Она рвёт изнутри, сдирает с меня кожу, выдирает с корнем органы. Я кричу, но крик не спасает. Мне не заглушить её. Мне не избавиться от неё. Я не смогу пережить её.

Я взяла сумку, на автомате кинула в неё почти разряженный телефон, закрыла дверь и поехала к маме в больницу. Стоя на остановке, пропустила три автобуса, пока какая-то старушка не толкнула меня и не сказала, что транспорт приехал. Потом, уставившись в пустоту, пропустила нужную остановку и уехала за четыре дальше. Я бы и ещё дальше уехала, если бы кондуктор с недовольным «конечная» не выставила меня в темноту.

Я плохо понимала, почему поехала к маме. Говорила себе, что иду прощаться, но внутренне понимала, что вру сама себе. Я шла к ней, чтобы поговорить. Чтобы рассказать о том, что чувствую. Я шла к ней с надеждой, что она скажет нужные слова, что смогут спасти нас обеих.

Мне хотелось, чтобы она отговорила меня от безумства. Хотелось, чтобы перестала отстраняться и сказала, что она рядом. Я хотела, чтобы мама была рядом.

Я была уверена, что она услышит меня.

С этой уверенностью я и шла к больнице, временами срываясь на бег и ничего вокруг не замечая. Я оказалась столь сильно поглощена собственными мыслями, что заметила вышедшего из-за угла мужчину только тогда, когда со всего ходу налетела на него.