Машина пробуждения - Дэвид Эдисон

В Комнате не было ничего и никого, если не считать запаха заброшенности да маленькой женщины с треугольным личиком и облаком огненно-красных волос. Она носила тонкое платье, у которого когда-то даже был цвет, и ходила босиком. Ее пестрые глаза моргали, наблюдая за кинжалами солнечных лучей, пронзающими щели в оконных ставнях; один глаз был небесно-голубым, с желтыми точечками, беспорядочно разбросанными по удивительно узкой радужке, а второй – черным, с несколькими белыми пятнышками, начинавшими мерцать, когда она улыбалась. Шкура Пересмешника – это имя подходило ей не хуже любого другого из тех, какими она пользовалась. Черный глаз засверкал, когда она посмотрела на осыпающуюся лепнину по краям потолка. Из-под побелки начала сочиться густая влага, расплываясь по стенам темными разводами; Шкура Пересмешника улыбалась.

– Ну и ну, – произнесла она. – Стены плачут. Должно быть, вторник.

Шкура Пересмешника прошлась по комнате, и ее ступни нарисовали в пыли, густым слоем покрывавшей пол, нечто вроде защитного круга; женщина коснулась стены и нисколько не удивилась тому, что кожа осталась сухой.

– Слезкам нравится капать, верно? Но они никогда не остаются поиграть. Полагаю, это убило бы все впечатление. – Шкура Пересмешника вздохнула и провела бескровными пальцами по алым, как кровь, волосам. – Вы чрезмерно претенциозны, – заявила она рыдающим стенам.

Она поежилась, хотя ей не было ни холодно, ни страшно, и посмотрела на начерченный на полу круг, чей контур лишь незначительно нарушали отпечатки ее ног, – Шкура Пересмешника перемещалась на цыпочках, и шаг ее был почти невесом, да еще к тому же она действительно намеревалась создать именно этот круг, что каким-то образом и придавало ему реальности. Насколько она понимала, важнее всего было именно намерение.

За исключением вторников.

– Ну и ну, – произнесла она, вынимая откуда-то из-за спины чашечку. На ее дне исходил паром глоточек ярко-зеленого чая. – Не хочу я этого. И не в моих планах было, чтобы такое случилось, но оно произойдет, и мне придется стать его причиной. Придется его создать, ведь оно должно быть сотворено. Охохонюшки, в такие дни все-то идет наперекосяк. – Она выбросила крошечную чашку в окно.

Шкура Пересмешника размяла обнаженные руки, ощутив, насколько мягка ее плоть, и без какой-либо гордости или разочарования отметила их белизну; как и платье, когда-то они, пожалуй, тоже имели цвет. Взгляд ее привлекла красная, как коралл, ленточка, повязанная на лодыжке, – женщина оторвала ногу от пыльного пола и распрямила ее вверх перед лицом, разглядывая кусочек ткани. Хоть что-то яркое во всей комнате.

Да, ей нравилось это тело. И внешним видом, и уютом. Ей были по душе и кожа, и легкая стать; и волосы тоже, – впрочем, она почти всегда предпочитала именно этот цвет. Шкура Пересмешника кивнула, пропуская в пустую комнату самую толику самолюбия, – конечно, она только оттягивала неизбежное, но ей никогда не была свойственна приверженность к строгой дисциплине. Она еще раз кивнула: да, это тело нравилось ей по целому ряду причин, но в первую очередь потому, что оно казалось наиболее правильным. Будь она настоящей женщиной, скорее всего, примерно так бы и выглядела.

Заставив себя собраться с мыслями, Шкура Пересмешника расправила плечи, но тут же вновь позволила им опуститься, когда вгляделась в круг чистой пустоты, начерченный в пыли пустоты грязной. «Какая ирония», – подумала она, размышляя над тем, почему великие, меняющие мир и сотрясающие небеса создания, будь они прекрасными, или пугающими, или даже и теми и другими одновременно, столь часто возникают из ниоткуда, чтобы на исходе отпущенного им века вновь кануть в небытие. Да и сама она ничем от них не отличалась… Не то чтобы Шкура Пересмешника считала себя великой, но все же она была тем, чем была, и это что-то да значило. Но только временно. Однажды, спустя много-много дней, она утратит свою значимость и отправится в тот самый ужасный путь возвращения в пустоту.

Если уж начистоту, то сегодня она как раз и занималась чем-то подобным, разве что масштаб был невелик. Зато по сути своей трагедия была ровно той же. Ничто, сотворенное из ничего и на нем же начертанное. Непроизнесенные неслова, сплетающиеся в незаклинание, призывающее ничто в несуществующее место.

– Мне так жаль, – сказала она кругу и добавила к нему еще несколько линий, крутясь на кончиках пальцев, словно увечная балерина. – Мне очень жаль, незнакомец, что приходится вот так с тобой поступать. Ты не заслуживаешь такого вторника.

Она танцевала, миры смещались; или, что скорее, что-то проходило через миры. Нити были незримы и зов беззвучен, но где-то и как-то что-то немыслимым образом начинало свое движение. «Вот оно и приближается», – подумала Шкура Пересмешника и тут же подвергла сомнению использованное определение; если уж быть точной, то приближался человек, но беспощадный зов обращался с ним скорее как с вещью, нежели с одушевленным существом. Зов просто перемещал его. Тащил сквозь разделяющую миры необъятную пустоту, что была куда больше всех этих бесконечных миров, вместе взятых, всех юных вселенных, содержащих в себе свои собственные, непрерывно расширяющиеся бесконечности. Сквозь пустоту столь незначительную, что ее и заметить-то трудно. Шкура Пересмешника, точно пьяная, исполнила еще один пируэт, и кто-то шагнул оттуда – сюда. Кто-то, ничего не ведающий, невинный, а теперь еще и потерянный.

Потерянное – родина и владения Шкуры Пересмешника, а в столь отвратные дни еще и ее творение. Побочный продукт ее существования.

Свирепый взгляд разноцветных глаз и плотно стиснутые челюсти откровенно не вязались с легкими, причудливыми движениями, которые совершало ее тело; Шкура Пересмешника была личностью непростой, но никогда не позволяла себя сломить. Ее ничто не могло сломить. Впрочем, однажды, в тот самый первый вторник, она просто разбилась на куски.

Нет-нет, ее целостность и суть не пострадали. Она даже проявляла добродушие всякий раз, когда могла себе это позволить, и особенно близко к сердцу старалась держать судьбы всего потерянного во всех мирах: пропавших мужчин и женщин, затерянных королевств, планет и цивилизаций… или оброненных ленточек и заброшенных комнат. Шкура Пересмешника сдерживала бурный поток утрат, сопровождающих каждый полный трагизма виток спирали мультиверсума, сражаясь за любую мелочь, исчезновение которой могли бы оплакать разве что боги да стихии. Проницательный чуждый разум Шкуры Пересмешника ощутил, что эта комната рыдает горючими слезами, до соплей обиженная ее редкими предательствами. Эти стены оплакивали круг, прочерченный танцем в пыльной пустоте. Стены заходились в истошном вое, потому что они знали: Шкура Пересмешника никогда и ни при каких обстоятельствах не пожелала бы заставить хоть что-то пропасть. Исчезновение – вот что пробуждало ее ненависть, что было ее страстью, жертвоприношением и падением.

Шкура Пересмешника никогда не позволяла ничему пропасть.