Горец - Валентина Кострова Страница 56

— Давид, а ты с Аленой по поводу Миланы разговаривал? Рассказал?

— Нет. Зачем? — пожимаю плечами, вновь оглядываясь в сторону детской площадки во дворе. Алена теперь что-то показывает Хаде в телефоне.

— Неправильно все это.

— Разберемся и без твоего мнения.

— И все же Хаде нужна полноценная семья. Глядишь и заговорит, — я поджимаю губы, встречаясь глазами с бабулей, молчу. О том, чтобы дочь заговорила, мечтаю давно. Хочу вновь услышать ее звонкое «папа», ведь я все еще помню, как это звучало, как меня пробирало до мурашек. Теперь остается только вспоминать и надеяться, что однажды вновь услышу.

— Если бы все только от этого зависело.

— Возможно ей нужна уверенность, что все будет стабильно.

— А кто может гарантировать, что у меня с Аленой стабильно? Мы с ней как два противоположных полюса.

— Девочка тебя любит, — мимоходом замечает бабушка, я незаметно вздрагиваю. Это моя тайна, ни с кем не делился.

— С чего это ты вдруг взяла?

— Я хоть и стара, но не слепа, вижу, как она на тебя смотрит, как ловит каждое твое слово, а когда ты на нее смотришь, расцветает и сияет. Разве это не любовь? А ты вот все держишь в себе, не позволяешь чувствам взять над собой вверх. Смотри, как бы Алена от тебя не ушла, так и не получив взаимности, — опирается руками на перила. — Алена, Хадя обедать! — поворачивается ко мне. — Если поймал журавля, держи его крепче, синица никогда не займет место улетевшего журавля.

Я не успеваю ничего спросить и ответить, Алена и Хадя бегом несутся к крыльцу. Зависаю, рассматривая свою жену. Какая же она красивая, даже в обычных джинсах и футболке. Простая и одновременно очень сложная по причине того, что изображает из себя не ту, кем является. В очередной раз утром слушал ее разговор с самой собой. Точнее разговор на публику по ту стороны камеры. Мне не важно, что она рассказывала, мне нравилось слушать ее голос, смех.

— Перестань хмуриться, а то морщины появятся, — разглаживает пальцами мою переносицу. — Какой-то ты бука сегодня, — обнимает за талию, совсем не смущаясь присутствия бабушки и Хади. Обхватываю ее за плечи, прижимаю к себе, повернув голову в ее сторону. Она вкусно пахнет. И мне безумно нравится зарываться лицом в ее волосы. Еще у нее очень гладкая и шелковистая кожа, последнее время мои ладони постоянно блуждают по ее телу, не встречая ни сопротивления, ни возмущения.

— Обед уже на столе, поспешим, пока не остыл, — бабушка берет Хадю за руку, игриво двигает бровями, явно на что-то намекая.

— Я балдею от Хади, она такая умница! Все прекрасно понимает, соображает, не ребенок, а какой-то космос.

— Ты можешь родить свой персональный космос, — наблюдаю за лицом Алены. Сначала шокировано молчит, потом тянет губы в улыбке. Сейчас начнет шутить.

— Обязательно. Шесть!

— Шесть? Почему?

— А сколько у мамы-мартышки было детей?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не помню.

— Это и не важно, главное то, почему все досталось этой бедной обезьяне? Где папаша этих детей-мартышек? Дело сделал и слинял?

— При чем тут мультик и рождение своего ребенка? Я не понимаю.

— При том. Я рожу, возможно даже не одного, а ты потом решишь, что тебе все это не нужно.

— Откуда такой вывод?

— Ты не живешь со своим ребенком, Давид, а она очень по тебе скучает. Если ты не хочешь брать ответственность за Хадю, отдай ее матери, я не думаю, что Милана кончена, и ей по хрену на малышку, — смотрит на меня вполне серьезно, веселости нет, как при упоминании мартышки.

— Ты серьезно? Ты идеализируешь Милану, как мать. К твоему сведенью, из-за нее дочь не разговаривает! — прикусываю изнутри щеку, чувствуя, как меня накрывает гнев. Тот самый гнев, что был тогда… давно, когда я нашел своего ребенка, спрятавшегося в шкафу. — Я даже под дулом пистолета никогда ей не отдам Хадю навсегда! — рявкаю.

Понимаю, что не прав, что Алена не виновата в поступках бывшей жены, но слишком давно меня так не задевали. Убираю руку с плеча, сжимаю кулаки. Лицо жены напряженно, губы сжаты в тонкую линию. Сердце сжимается от картинки, что вижу перед глазами. Моя девочка, моя крошка сидит в шкафу в майке и трусиках, смотрит на меня большими глазами, в которых застыл страх, ужас. С тех пор Хадя боится темноты и молчит. Я могу только догадываться по какой причине.

— Извини, — выдавливаю из себя, отворачиваясь. Я пообещал однажды, прежде всего самому себе, что никогда и словом не оскорблю Милану, никогда не буду о ней говорить в негативном ключе, как о матери. Никогда не буду обвинять в изменениях с дочкой. Но сегодня мое слово потеряло силу, впервые из меня вырвались первые обвинения.