Хроники пикирующего Эроса - Анна Яковлева

7 января 2011 года от Р. Х.

Любовь — восхождение к Богу. Безлюбовность — оставление образа Божия в человеке. В этом сходились блестящие русские философы Серебряного века: Владимир Соловьёв, Николай Бердяев, о. Павел Флоренский… «С полом и любовью связана тайна разрыва в мире и тайна всякого соединения, — писал Н. А. Бердяев, — с полом и любовью связана также тайна индивидуальности и бессмертия. Это мучительнейший вопрос для каждого существа, для всех людей он так же безмерно важен, как и вопрос о поддержании жизни и о смерти. Это — проклятый, мировой вопрос… И поразителен заговор молчания об этом вопросе, о нём так мало пишут, так мало говорят, так мало обнаруживают свои переживания в этой области, скрывают то, что должно было бы получить решение общее и мировое. Это интимный вопрос, самый интимный из всех. Но откуда стало известно, что интимное не имеет всемирного значения, не должно всплывать на поверхность истории, должно таиться где-то в подполье? Отвратительная ложь культуры, ныне ставшая нестерпимой: о самом важном, глубоко нас затрагивающем, приказано молчать, обо всём слишком интимном не принято говорить; раскрыть свою душу, обнаружить в ней то, чем живёт она, считается неприличным, почти скандальным».

С тех пор, как были написаны эти слова, прошло сто лет. И, казалось бы, о половом вопросе сказано слишком много. Но осмыслен ли он в философии? Осмыслен ли просто людьми, любящими и нелюбящими, любимыми и нелюбимыми? Издаётся безмерное количество глянцевых журналов, где подробно объясняется, как увлечь мужчину, как удержать женщину, чем гарантировать любовь — горы статей и книг написаны сексологами, психологами, журналистами. А любовь так и остаётся тайной, и нет на неё Госстраха. Проводятся гендерные исследования, издаются труды учёных — и читаются при этом преимущественно самими авторами и их коллегами. Любовь и здесь оказывается каким-то маргинальным, необязательным явлением.

Ну да, все мы знаем, что бывает секс без любви, бывает и любовь без секса. Соблазнов много, и слаб человек. Обычно говорят, что всякий секс — естественный феномен, природный дар/наказание, как у животных, что мы обречены чувственности и нынешние нравы оправдывают почти любую сексуальность. Влияние Фрейда. Так просто и заманчиво свести высшее к низшему — и нет никаких тайн, всё «по науке». А только любовь, по Фрейду, — иллюзия, сублимация полового инстинкта, как и творчество, как и религия, как и любые иные высшие человеческие проявления. Однако эта методика применима к больной психике, нам же интересна здоровая душа, но здоровых душ, по Фрейду, не бывает: есть или болезнь, или удачная сублимация, т. е. заболевание, но компенсированное.

Старые русские философы различали у человека родовую любовь — так чаще всего они именовали сексуальность — и любовь индивидуальную. Только последняя относится к человеку как к уникальной личности, никогда и никем не заменимой. А любовь индивидуальная — это любовь-Эрос, восхождение к красоте и упоению, и любовь-каритас, любовь-сострадание, любовь-жалость. «И если любовь-Эрос не соединяется с любовью-жалостью, то результаты её бывают истребительны и мучительны, — пишет Бердяев. — В Эросе самом по себе есть жестокость, он должен смиряться жалостью, caritas, Эрос может соединяться с Агапэ. Безжалостная любовь отвратительна. Отношение между любовью эротической и любовью каритативной, между любовью восходящей, притяжением красоты и высоты, и любовью нисходящей, притяжением страдания и горя в низменном мире, есть огромная и трудная тема». Именно такая любовь и является путём к воссозданию в любимом и одновременно в себе образа Божия. Раствориться в другом, тем самым обретая себя, — вот диалектика любви.

Сегодня понятно, что всякая телесность — это духовно-культурный код. Отношение к телесности определяется не природными факторами, не биологией, а культурой. Бывают общества, где поощряется высокая степень обнажённости — и тут свои сексапильные «крючочки» и «пуговки»; там, где носили закрытые платья и длинные юбки, мелькнувшая ножка в белом чулочке сводила мужчин с ума; в обществах, где всё тело должно быть закрыто, кроме разве что глаз, — иные возбуждающие стимулы. Само по себе тело и его отправления могут считаться естественными и прекрасными, а могут — греховными, грязными, отвратительными. С пониманием телесности связаны, в свою очередь, многие явления культуры. Так, ночная сорочка появляется в Средние века, ибо даже наедине с собой человек стыдится своего тела. Мораль телесности поощряла в Европе моду на высокие и сложные причёски, которые для прочности заливались парафином и носились годами, от чего дамы, кстати сказать, не имевшие привычки мыться, обзаводились неразлучно с ними обитавшими насекомыми, и зуд бывал нестерпим. Собственно, как и запах тела. И это было нормой.

В некоторых культурах считалось нормальным вытравить плод, придушить или притопить «лишнего» младенчика, а стариков относить на одинокую смерть в уединённое место — и это тоже было нормой для этих культур. В современной западной культуре хоронят в закрытых гробах, и во Франции, например, вошли в моду «весёлые похороны»: тут принято не плакать и рвать на себе волосы, а с радостью вспоминать какие-нибудь забавные случаи, связанные с умершим. Культурам, где принято голосить по покойнику, таковское кажется полной дикостью — но это опять же тип культуры.

Русская телесность — это тоже своеобразный духовно-культурный код. Такие базовые ценности менталитета меняются медленно, но, тем не менее, меняются. Однако всё же что-то существенное остаётся — и так бывает, во зло или во благо.

Я начала эту книжку в праздник Рождества Христова 2011 года. Мы празднуем в этот день Боговоплощение. Богу возможно всё, и — и это чудо из чудес — тело человеческое оказалось соразмерно Господу. Как писал владыка Антоний Сурожский, «жизнь, Воплощение Христово нам говорит вот о чём: человек, даже его падшем состоянии, настолько глубок, настолько потенциально свят, что он может вместить в себя присутствие Божие, что он может быть местом Боговселения». Или вселения совсем другой субстанции… А потому «когда мы говорим о телесных, плотских грехах, то имеем в виду, что греховность наша, живущая в душевности и в духовности, порабощает наше тело, оскверняет его. Каяться должно прежде всего не тело, а душа наша. И это очень важно, потому что слишком часто мы думаем о нашем теле как об источнике искушения или зла: а этот источник — в нашей неочищенной, непросвещенной душевности, еще не до конца разгоревшейся духовности».

И хороним мы наших умерших в открытом гробу с последним целованием: так дОрог последний взгляд на любимые черты, так нужно последнее касание, потому что любовь каритативная нисходит с дорогими нам людьми во всю глубину смерти. Мы так особенно и любим эту бедную плоть, потому что ей, такой когда-то чудесной и цветущей, предстоит превратиться в прах.

Эта книга посвящена лишь одном аспекту телесности — русской сексуальности. Россия — страна сексистская. Настолько, что мало кто понимает это слово — сексизм. Думают, что это пропаганда секса, которого, по вошедшей в народные анналы оговорке, в СССР не было и которого нынче как бы в избытке. И лишь немногие знают, что сексизм — это дискриминация по признаку пола. А ведь назвать — значит явить, или, как сказали бы фольклористы, инвокация вызывает эпифанию. Без имени ничего как бы и нет — «улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать» (Маяковский), — хотя оно как будто и есть. Недаром всю тварь поименовал человек — Адам. Долгие годы молчания на эти темы привели к тому, что для описания тела и секса в обиходе не выработан нормальный язык. Нет слов — нет тела, или, по слову Дмитрия Пригова, «где скажем — там живём». А где не скажем — там не живём…