Пацанские рассказы Витьки Воробья - Виктор Савельев

А началось всё с бутербродов, которые мы ели во дворе. Самых вкусных на свете – их даже можно делать самому. Надо только потолще намазать булку маслом, а сверху посыпать крупным сахарным песком. Он сразу к маслу прилипает! Можно, конечно, и низ булки намазать – только такой бутерброд уже не сунешь в карман, и прыгает он из пальцев как живой. Как лягушка. Поэтому сиди и ешь его на кухне – а какой интерес есть дома одному? С бутербродом интересно – это все знают – идти на улицу!

Все мальчишки со двора сразу становятся твоими друзьями. Они бросают все игры и бегут к тебе:

– Сорок один – не ешь один! – кричат. Это присказка такая.

Или:

– Сорок два – дели на два!

Или то же, но в других словах:

– Сорок восемь – половинку просим!

И тут по дворовым законам отдавай половинку крикнувшему мальчишке – это уж такой святой закон, что даже первый обжора, толстый Петя Круглов, со вздохом ломает свою намазанную слоем в палец жирную краюху на две почти равные части. Конечно, некоторые ребята именно Петьке стараются крикнуть: «Сорок семь – дели всем!» Но это нечестно, потому что на Петю, отщипывающего со своей краюхи по кусочку для каждого пацана со двора, глядеть тоскливей, чем на больную корову. Или на собаку, у которой отобрали щенят…

Но это к слову, чтобы вы поняли, как мне обидно было жить: я с краюхами на улицу не ходил. У меня мама самая добрая на свете, но она считает это некультурным.

– Это что вы за моду взяли, – в ответ на мои просьбы говорила она, – с кусками бегать по улице! Словно вас не кормят… Ты мне хоть всех приятелей со двора приводи, всех угощу. Но только за столом, а не на улице!

А сами понимаете: какой мне интерес есть за столом? Даже с приятелями.

Но я – хитрый, я маму всё хотел обмануть. Один раз тихонько на кухне бутерброд намазал – и «покрышку» поверх масла из булки сделал. Чтоб завернуть. И р-раз его в форточку, чтобы мама из кармана не выудила, когда пойду гулять. Бутерброд ещё, наверное, до земли не долетел, когда я в незастегнутом пальто пулей вылетел за ним под наши окна. И чуть не заплакал от досады. Я, наверное, мало на него газеты навернул – не так, как делают наши дворовые женщины, когда выкидывают поесть из окна своим заигравшимся ребятам. Вот бутерброд по пути вниз и вывернулся из бумаги… Вечно голодная и путавшаяся под ногами у пацанов собака Жулька, обычно таскавшая кости с помоек, облизываясь, стояла у промасленной газеты и, морщась от сытости, роняла на обёртку слюну. Я хотел кинуть в неё камнем – но не кинул и не пнул, потому что у Жульки скоро должны родиться щенки, и мы про это все знали и никогда не обижали её.

На счастье, тут Толик Егоров, мой сосед, вышел во двор играть в песок. У нас как раз перед сараями высыпали большущую гору песка – мы все катали в те дни полные «самосвалы» отличного мокрого стройматериала и растащили почти всю кучу на ботинках по всему двору.

Я тут же решил подлизаться к Толику: сделал такое лицо, что самому себя стало жалко, и стал просить:

– Послушай, Толяша, у тебя мама добрая. Ты попроси её булку с маслом в окно выбросить – а в следующий раз я тебе свою отдам…

– Это как же ты отдашь, когда тебе на улицу не разрешают? – удивился искренне Толик, который, когда его тётя Нина была во вторую смену, часто ел со мной на к у хне наш борщ и хорошо знал мою строгую маму. – Или тебе стали разрешать?

– Ну конечно, стали! – соврал я как можно убедительней. – Завтра я тебе пять баранок принесу, идёт? Только ты покричи сейчас тёте Нине и попроси, чтобы она побольше кусок нам кинула. Ну чтобы на двоих…

– У нас сегодня к чаю большой батон куплен, – задумчиво сказал, потирая веснушчатый нос, Толик и посмотрел на свои окна, на пятый этаж.

Я понял, что клюнуло.

– Сорок три – дели на три! – тут же пискнул у нас за спиной чей-то тонкий голос. Мы оглянулись и увидели Николашу Крулева, единственного мальчика из нашего двора, которого мать водила учить на пианино и тоже ругала за некультурную еду во дворе. У Николаши глаза были ещё просительней и жалобней, чем у меня.

– Ну, ладно, прячьтесь, чтобы я был один! – совсем сдавшись, зашипел на нас Толик и, подняв своё лицо к окнам и сделав его несчастным, закричал вверх тем особенным жалующимся голосом, который каждая мать сразу различает в гомоне двора:

– Ма-ма! Мам, выгляни! Я бутерброд хочу!

– Ну чего кричишь? – высунулась в окно тётя Нина, которую мы с Николашей, спрятавшись за сарай, сразу узнали по басистым ноткам.

– Мам, бутерброд мне кинь!

– Да ты что, одурел? Только что вылез из-за стола…

– Мама, ну я не наелся! Ну, намажь…

– Вот чирий! – закудахтала и забормотала басом на весь двор тётя Нина. – Уж, погоди – вот только загоню тебя домой, всыплю!!!

Намазанный сердобольной рукой тёти Нины и завёрнутый в две газеты, бутерброд шлёпается у ног Толика, мы хватаем его и пулей летим делить за сарай.

– Погоди, чур, я его ломаю! – захлёбываясь от нетерпения и сопя, рвёт свёрток из рук совсем обнаглевший Николаша.

– Это почему ты? – возмущаюсь я и тащу газету к себе. – Пусти, не дёргай! Пусть лучше Толик делит – а не ты, балалайка!

– Какая «балалайка»? – обидевшись насмерть и борясь, кричит Николаша. – Я вовсе не на балалайке, а на рояле учусь…