Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет Страница 50

Мисси шепнула:

— Как это понимать, Дэнни: «действовала как продажный мужчина чтобы удовлетворить клиентов»?

— Я… я…

Дэйв цыкнул на нас.

Позже она во всем присоединилась к актерам и постоянно участвовала в представлениях, играя грубейшую роль в их грубых буффонадах. Она была чрезвычайно умна и отличалась злым остроумием, так что в короткое время приобрела популярность. В ней не было ни крупицы скромности, и никто не видел ее смущенной: она без малейшего промедления соглашалась на самые возмутительные запросы и принадлежала к тому сорту девиц, которые, если кто-то отлупит их или даст затрещину, мигом переводят это в шутку и разражаются смехом; и она готова была сбросить с себя одежду и представлять перед всеми до одного жителями тех мест, показывая спереди и сзади то, что правила приличия требуют прикрывать и прятать от мужских глаз.

— Что это значит, Дэнни? — не отставала Мисси.

— П-пожалуйста, не п-перебивай.

Она обычно раздразнивала своих любовников, заставляя их ждать и постоянно изобретая новые способы совокупления, так что похотливцы оказывались у ее ног. Вместо того, чтобы ожидать приглашения, она сама грубыми шутками и движением бедер заманивала всякого, кто ей попадался, особенно молоденьких юношей. Никто до нее столь полно не потворствовал своим прихотям. Часто она устраивала пирушку, где каждый приносит себе еду, с десятью и более молодыми людьми в расцвете телесных сил, считающими блуд главной целью жизни, и сходилась со всеми своими гостями по очереди на протяжении всей ночи. Доведя же их всех до истощения, она переходила к их слугам, которых бывало до тридцати, и сочеталась с каждым из них, но даже это не могло удовлетворить ее похоти.

— Ее милость распространялась на всех, — напомнил нам Дэйв.

Однажды ночью она явилась в дом знатного горожанина во время попойки и, говорят, на глазах всех гостей, стоя у их ног перед ложем, задрала свои одежды самым отвратительным образом и неприкрыто объявила свою похоть. И хотя она заставляла служить три отверстия, но еще изъявляла недовольство природой, ворча, что природа не сделала отверстия в ее сосках шире обычного, так чтобы она могла изобрести новый вид совокупления и в этой области.

— Четыре, — сказала Мисси, обмахиваясь одной рукой, — плюс один получается пять.

Она помахала еще, привлекая прохладу.

— Кажется, здесь становится жарковато.

Она обмахнула и меня.

— Ты не согрелся, Дэнни?

— Н-нет, — сказал я, — м-мне хол-лодно.

— Что это значит, Дэнни, — спросила Мисси, щекоча меня, — жертвы Венере? Как это понимать, а?

— Мисси, пожалуйста! Я же больной!

— Прокопия, — сказал Бодич, — осталось совсем немного.

Три голоса разочарованно простонали:

— У-у-у!

И часто в театре, на виду всего народа, она сбрасывала одежды и стояла посреди сцены, имея лишь пояски на интимных частях и на груди, — не потому, однако, что стыдилась открыть перед всеми и эти части, по потому, что никому не позволено появляться там совершенно обнаженным: повязка на бедрах считается обязательной. Почти неприкрытая, она раскидывалась лицом вверх на полу. Специальные служители осыпали ее интимные части ячменными зернами, и специально обученные гуси склевывали их одно за другим и глотали. Феодора не только не казалась смущенной, но поднималась с видом гордости за это представление. Потому что она не только сама не знала стыда, но более всякого стремилась возбудить подобное бесстыдство в других.

— Кстати, о птичках, — заметил Дэйв, — кха-кха-кха.

— Лучшая в мире реклама изучения классики, — заметил Бодич, закрывая Прокопия. — Там есть еще в том же духе, но, думаю, основную мысль вы ухватили.

— Мы не прочь поучиться еще, — возразила Мисси.

— Что ты делаешь вечером, милочка? — ухмыльнулся Дэйв.

Мисси не полезла в карман за ответом:

— Первым делом еду в «Сити лайт» покупать «Тайную историю» Прокопия.

Бодич показал ей обложку.

— Проверьте, чтобы вам дали перевод Вильямсона. Остальные более пуританские.

Дэйв обдумал его слова:

— Вроде как начинаешь жалеть, что не учил в свое время латынь, верно?

— Вообще-то, — сказал Бодич, закуривая сигарету, — Прокопий писал по-гречески.

— Ох, — ругнулся Дэйв, — греческий — это холмик покруче.

Бодич выдохнул клуб дыма.

— А теперь, когда я полностью завладел вашим вниманием… — сказал он и снова открыл том Гиббона.

Завладев на некоторое время восторгом и презрением столицы, она снизошла стать спутницей Гекебола, уроженца Тира, получившего в управление африканский Пентаполис. Но их союз был непрочным и преходящим. Гекебол скоро отверг дорогостоящую или неверную любовницу: она была, к ее великому отчаянию, отправлена в Александрию, и на ее трудном дальнейшем пути в Константинополь каждый восточный город восхищался и наслаждался прекрасной киприоткой, чьи достоинства, очевидно, оправдывали ее происхождение с острова Венеры. Темные торговые сделки Феодоры и весьма отвратительные предосторожности сохраняли ее от опасности, которой она более всего боялась, однако однажды, и лишь однажды, она познала материнство. Младенца сохранил и дал ему образование в Аравии его отец, на смертном ложе открывший ему, что он — сын императрицы. Ничего не подозревающий юноша, полный честолюбивых надежд, немедля поспешил в константинопольский дворец и был допущен к матери. Более его никогда не видели, даже после кончины Феодоры, за что она вполне заслуживает низкого обвинения в убийстве, столь оскорбительного для ее императорской добродетели.

Дэйв, разливая кофе, задумчиво присвистнул:

— Собственного сынка…

— Это важный момент, — кивнул Бодич. — Мы прочтем еще кое-что о Феодоре, чтобы лучше уяснить фон происходящего. Потом вернемся к истории ее сына.

В самый отчаянный момент для ее судьбы и репутации некое видение, сон или фантазия нашептали Феодоре радостную уверенность, что ей суждено стать супругой могущественного монарха. В сознании предстоящего величия, она вернулась из Пафлагонии в Константинополь, где сыграла, как искусная актриса, более достойную роль: облегчая свою нищету похвальным искусством прядения шерсти, она вела добродетельную и одинокую жизнь в маленьком доме, который впоследствии превратила в величественный храм. Ее красота при посредстве искусства устраивать случайности вскоре привлекла и пленила патриция Юстиниана, который уже царствовал с полной властью под именем своего дяди. Быть может, она сумела преувеличить ценность дара, который так часто доставался низшим из людского рода, быть может, она воспламенила, поначалу — скромными отказами и наконец — чувственными приманками, желания любовника, каковой по натуре или благочестию был привержен долгим бдениям и воздержанной диете. Когда его первая страсть стала угасать, она сохраняла прежнюю власть над его мыслями более достойными заслугами умеренности и понимания.