Язычник - Арина Веста Страница 46

Народ иле был вымирающим северным народом. Несколько тысячелетий они кружили по тундре одними и теми же тропами, как олени и волки, как солнце и звезды. Это было крошечное реликтовое племя, кочующее вдоль береговой линии Белого и Карского морей. Раз в несколько лет они добирались до Таймыра, шаманские путешествия простирались еще дальше. В отличие от других северных народов, иле избегали всяких контактов с покорителями Севера. Они разбивали стойбища вдали от месторождений, пограничных застав и морских путей. Бродячие стада карибу свободно мигрировали за полярным кругом, иле шли вместе с ними. Завидев вездеход или вертолет, иле уходили глубже в тундру. У них были свои заповедные тропы, которые год за годом укрывали их от сиртя. Так они звали белых пришельцев. Сиртя — это духи-губители, все равно, что бесы, и мое оживление было странной прихотью шамана. Но старуха за свою бесконечную жизнь, была близко знакома с «белым» человеком, и оттого относилась ко мне с брезгливым недоверием. Мне так и не удалось понравиться ей. Когда втроем мы забивались на ночлег в один «мешок», она уползала как можно дальше и еще долго отплевывалась и шептала в темноте проклятья. Ее странные для иле привычки: пустая трубка во рту и припрятанная в тайнике бутылка водки, без всякого сомнения, были результатом знакомства с сиртя.

Увидев, что я немного окреп, старуха принялась кроить из оленьих шкур малицу мехом внутрь и порты мехом наружу. Шкуры сняли с верхнего яруса чума, где они уже основательно прокоптились, потемнели и стали непромокаемыми. С тех пор дымный запах чума стал моим собственным, он навсегда впитался в меня вместе с рисунком татуировки.

Весь день и ночь Айога и Тайра портняжили у очага. Старуха ковыряла шкуры кривой иглой из рыбьей кости, Тайра тачала что-то вроде сапог, скрепляя мех оленьими жилками. Когда я натянул на себя пушистые шаровары, потуже затянув на пупке тесемки из жил, адская боль ужалила между ног, словно в одном из швов Айога забыла свою костяную иглу. Я скакал у очага и выл проклятия, силясь стянуть с себя пыточный мешок. Из полога высунулись заспанные физиономии Айоги и Тайры. Ничего не понимая, они принялись потешаться надо мной. Наконец, я нащупал у себя в портах что-то вроде булавки и со страшными ругательствами выдернул из гульфика косточку, заточенную наподобие стрелы. В бешенстве я швырнул ее в очаг. Теперь настала очередь женщин вопить и метаться. Айога полезла в костер, ее волосы задымились. Тайра, одной рукой придерживая огромный живот, другой пыталась вытянуть старуху за пятку. В дыму, суматохе и отчаянном женском визге мы едва не своротили чум. Оказалось, я совершил непоправимое: сжег «силу Седна», моржа, отца всех иле. Этой интимной косточкой природа снабдила моржа для продолжения рода, но еще и для того, чтобы прославить его подвиг выживания в ледяных широтах. Как заправский половозрелый иле, я должен был предварительно вынуть моржовый талисман из готовых штанов и всегда держать его при себе для пущей плодовитости. Теперь все было кончено; деликатный подарок обуглился в очаге, а я навсегда лишил себя помощи могучего моржового племени.

Сильные морозы ушли ко времени родов Тайры. Я читал, что северянки рожают легко, сидя на корточках и почти всегда в одиночестве. Но Тайра была слишком молода. Ей, наверное, было лет шестнадцать. Всю ночь она часто и беспокойно дышала, вставала и металась по чуму, было видно, что ей не хватает воздуха. Старуха не спала, молча наблюдала из своего угла, посасывая пустую трубку. Потом выползла, покряхтывая, раздула огонь в очаге и повесила на крюк котелок, набитый снегом. На рассвете Тайра успокоилась, оделась и вышла из чума к оленям. Было слышно, как воет ветер и вздрагивает чум от его ударов. Тайра вернулась. Она шла, с трудом переставляя ноги, на пимах краснела свежая кровь. В ее меховом подоле барахтался черноволосый, лохматый, как медвежонок, младенец. Синеватая пуповина через подол тянулась к ребенку и все еще пульсировала, прогоняла тугие комки. Тайра опустилась на пол спиной к опоре; котелок над огнем накренился и расплескал пар. Старуха вынула ребенка из подола и положила на оленью шкуру, между ног матери.

Через полчаса старуха вынула из вороха шкур нож, вернее, неровную серебристую пластину, ловко обрезала жгут пуповины и завязала грубым тугим узлом. Не отерев от белого утробного жира, старуха завернула визжащего младенца в шкуру, подняла с пола меховой конверт и сунула в руки Тайры. Ребенок почуял запах молока, судорожно впился в мать, но старуха не дала ему насытится, отняла младенца, разложила тело Тайры на полу, освободила от одежды, уселась на ее опавший живот и принялась прыгать. Тайра терпела, но ее прокушенные до крови губы почернели. Страшная наездница что-то заунывно пела. Ее песня прерывалась рычанием и стоном Тайры, обезумев от боли, она изо всех сил принялась колотить и царапать старуху. Айога подозвала меня и приказала удерживать Тайру за запястья. В чуме было почти темно. На мгновение она замерла над роженицей, развернулась назад и резко дернула за остаток пуповины. В руке старухи остался фиолетовый обрывок. В слабом свете догоравшего очага расширенные полубезумные глаза Тайры остановились на моем лице. Внезапно она обмякла и улыбнулась. Доверчиво ослабила свои руки.

— Уйди, старуха, — я силой согнал Айогу с живота Тайры. — Воды. Дай воды, Айога. — Я уже немного умел изъясняться на языке иле.

Старуха нехотя повиновалась. Подтащила котелок с водой. Я успокоил Тайру, дал ей попить, огладил ее измятый, крупно вздрагивающий живот.

— Успокойся, милая. Все хорошо. Ишь, какого красавца родила, — приговаривал я по-русски, и Тайра радостно слушала. Из темноты сияли ее красивые, ровные зубы.

Спрятав ужас, я пальпировал низ ее живота: плодное место не отделилось. Я не понаслышке знал, что проблемы с плацентой грозят сепсисом.

— Айога, дай «огонь-вода»!

По всей Новой Земле, от Колы до Аляски, водку зовут «огненной водой». Старуха яростно ощерилась беззубыми деснами: я покушался на заветное. По всему было видно, что она без боя не отдаст бутылку. Я схватил ее за костлявые плечи:

— Дай водку, не то задушу…

Старуха сломалась и покорно достала припрятанную литровую бутыль. Под ее вопли и жалобные причитания я вымыл свои руки «огненной водой». Я вслепую погружался в горячую, оплывающую кровью рану. Тайра забилась и, казалось, потеряла сознание. Через несколько мучительных минут я сумел ухватить скользкий комок и отделить его от мягких, отекающих кровью стенок. Вытащив пласт материнской плоти, я судорожно хлебнул водки и упал рядом с Тайрой.

Старуха подпихнула под Тайру охапку сухого мха, беззлобно отругала меня, отобрала водку и, завернув «детское ложе» в шкуру, вышла из чума. Едва стихло старушечье бормотание, за чумом бешеным лаем занялись собаки. Они в любой мороз лежали у порога, свернувшись упругими калачиками, но никогда не заходили в жилище, не клянчили пищи. Они умели находить пропитание в безжизненной тундре и всегда возвращались к человеческому жилью. Псы были волчьи полукровки, но с голубыми жестокими собачьими глазами. Они молниеносно поедали человеческие экскременты, поэтому вокруг чума всегда было чисто. Мне представилось, что проклятая старуха отдает плодное место собакам. Я затрясся в припадке, едва представил себе это.