Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл - Кейт Саммерскейл Страница 46

Единственное письмо, содержащее реальную информацию, а не домыслы, пришло от Уильяма Ги из Бата.

Что касается самого мистера Кента, то от приятельницы, вдовы директора школы, мне стало известно, что четыре года назад он оказался в таком затруднительном положении, что даже не смог вовремя внести полугодовую плату за обучение сына, то ли 15, то ли 20 фунтов. Не понимаю, каким образом можно жить в столь роскошном доме (не много равных ему найдется в тех краях) и в то же время не… (неразборчиво) бедному учителю.

Этот эпизод подтверждает, что Сэмюелу и впрямь, как на то намекает в своей книге Джозеф Степлтон, не хватало наличных; свидетельствует он и о явном недостатке внимания отца к сыну.

Письма, хлынувшие в Скотленд-Ярд, явились проявлением нового вида национального спорта — мании расследования. Люди особенно увлекались, если убийство совершалось в доме и его окружала тайна; в не меньшей степени их интересовал и процесс расследования. «Дух захватывает, когда убивают, а убийцу найти не могут, — признается героиня романа Эмили Иден „Полутемный дом“ (1859) миссис Хопкинсон. — То есть, разумеется, это ужасно, но я люблю слушать такие истории». Случай, происшедший в доме на Роуд-Хилл, лишь подогрел общий интерес к загадочным преступлениям. В «Лунном камне» Уилки Коллинза эта мания поименована «детективной лихорадкой».

Всячески понося Уичера за его «скабрезные, ничем не подкрепленные домыслы», пресса и публика с охотой упражнялись в них сами. Первый в англоязычной литературе герой-сыщик был, подобно им, прикован к своему креслу: Огюст Дюпен распутывал преступления, отыскивая следы не там, где оно было совершено, но на газетных полосах. Время профессиональных детективов только начиналось; эпоха же любителей уже достигла полного расцвета.

В дешевенькой шестнадцатистраничной брошюрке, вышедшей в Манчестере и озаглавленной «Кто совершил убийство в доме на Роуд-Хилл, или По кровавому следу», анонимный «ученик Эдгара По» негодующе обрушивается на Уичера с упреками: «До настоящего времени все усилия „блестящего детектива“ сводились к тому, чтобы найти хоть какую-то связь между ночной рубашкой и мисс Констанс Кент; доказать, что в ней-то и воплощена вина девушки! Стало быть, непременно надо ее отыскать. Все не так! Я считаю, что как раз наоборот: потеря рубашки — знак ее безгрешности и та же потеря — свидетельство вины кого-то другого. Вор, вернее, воровка стащила рубашку, чтобы не привлекать внимания к себе и бросить тень подозрения на свою товарку». Таким образом, автор брошюры уже прибег к одному из приемов детективной прозы: решение загадки должно быть сложным, запутанным — парадоксальным. Потеря ночной рубашки должна означать нечто прямо противоположное тому, что лежит на поверхности: «потеря — знак безгрешности».

Автор задается вопросами: с должным ли тщанием искали окровавленную одежду; осмотрели ли дымоход на предмет обнаружения в нем остатков сгоревшей ткани, что могло бы послужить вещественным доказательством; проверили ли бухгалтерские книги местных скобяных лавок. Нагнетая страсти, автор реконструирует картину убийства, уверяя, что, поскольку шея мальчика перерезана слева направо, убийца был скорее всего левшой: «Проведите воображаемую линию через все тело упитанного ребенка… Если убийца — обычный человек, правша, то он упрется левой ладонью в грудь мальчика, а удар нанесет и далее сделает надрез правой».

Газеты тоже выстраивали свои версии. «Глоб» обвиняла Уильяма Натта, «Фрум таймс» указывала на Элизабет Гаф, «Бат экспресс» — на Уильяма Кента. В «Бат кроникл», в статье, за публикацию которой на газету подали иск по обвинению в клевете, злодеем назван Сэмюел Кент.

Если версия о том, что молодая женшина вступила в предосудительную связь и что ее партнер предпочел разоблачению убийство, найдет достаточное обоснование, придется, как это ни печально, искать того, для кого подобное разоблачение могло означать крах или по крайней мере нанесение такого урона, что, пережив мгновенный приступ ужаса, он прибег к самому крайнему средству, лишь бы его избежать. Кто же этот гипотетический «он»?.. Как он ведет себя в этот предрассветный час с его мутным, колеблющимся светом, когда мысль работает в полную силу, порождая болезненно-яркие образы происходящего, но еше недостает хладнокровия и мудрой решимости, приходящей с подъемом, когда мы встаем и готовимся к дневным трудам… Слабый, порочный, напуганный, пребывающий в отчаянии человек видит, как между ним и пропастью встает ребенок, — и в приступе безумия наносит роковой удар.

Пока еще личность этого «пребывающего в отчаянии» человека сохраняет некоторое инкогнито, но в заключительных строках статьи автор только что не называет Сэмюела Кента по имени.

Исчезает ребенок, причем исчезает не из общей комнаты, а из собственной спальни, находящейся где-то в глубине дома, в то время суток, когда никто посторонний появиться в ней просто не может, — и что же? Человеку, коему мальчик должен быть самым дорогим существом на свете, следовало бы принять самое энергичное и действенное участие в его поисках. Он же выдвигает фантастическую, явно из книг почерпнутую идею, будто ребенка украли цыгане. Право, если бы он заявил, что ребенка унесли на крыльях ангелы, это едва ли вызвало бы большее изумление.

С тем, что преступление имело несомненный сексуальный подтекст, не спорил никто; точнее говоря, мальчика убили потому, что он стал невольным свидетелем любовной сцены. С точки зрения Уичера, Констанс отомстила за любовную связь отца и своей бывшей гувернантки, уничтожив плод этой связи. Общественное же мнение склонялось к тому, что Сэвила убили потому, что он увидел то, чего видеть ему не следовало. Преобладающим тоном газетных публикаций была растерянность. И хотя собрано было уже много различных данных, ясности это не прибавило; репортеры напускали еще больше таинственности. «Вот и все, что нам известно, дальше — сплошной туман, — говорилось в редакционной статье „Дейли телеграф“. — Здесь мы в растерянности останавливаемся, начинаем топтаться на пороге неведомого, и те необъятные дали, где и случилось преступление, остаются неведомыми». Цепь событий, приведших к убийству, имеет исключительное значение, но от взгляда скрыта. Пусть дом обыскали вдоль и поперек, но двери его, фигурально выражаясь, остались закрытыми наглухо.

Неразгаданная тайна гибели Сэвила порождала фантастические домыслы, давала полную волю самому необузданному воображению. Никто не знал, какие именно таинственные фигуры могут возникнуть в «предрассветный час с его мутным колеблющимся светом». Герои спектакля двоились: Констанс и Элизабет Гаф попеременно выступали то в роли ангелов-хранителей домашнего очага, то в образе ведьм; Сэмюел представал в облике то любящего отца, убитого горем, то безжалостного тирана и к тому же сексуального маньяка; Уичер — либо прозорливец, либо невежда.

По редакционной статье в «Морнинг пост» можно легко убедиться, что под подозрением находятся едва ли не все обитатели дома, да и кое-кто за его пределами. Убийство, говорится в ней, мог совершить Уильям или Сэмюел, но не исключено также, что с сыном расправилась миссис Кент — «в горячке, жертвой которой порою становятся женщины в ее положении (то есть беременные)». Сэвила мог убить «кто-нибудь из несовершеннолетних обитателей дома — в порыве ярости или ревности, — или тот, кто хотел нанести удар родителям в самое больное место». Автор статьи задается вопросами о предках Сары Керслейк, ножах Уильяма Натта, обманах Эстер Олли. Воображение увлекает его в самые недоступные тайники дома и его окрестностей: «Простукивались ли стены, были ли обследованы дно пруда, овраги, дымоходы, стволы деревьев, перекапывали ли землю в саду?»