Женщина во тьме - Ванесса Сэвидж Страница 4

– Это все про Тамару и Чарли, – объясняет Миа, склонившись к брату.

Он кивает и, не поднимая глаз от тарелки, молча слушает запутанную историю предательства и несчастной любви.

– Какая-то мыльная опера, – вставляет Патрик.

– Папа, ты и половины не знаешь! – возмущается девочка.

– Не знаю, но подозреваю: все и дальше пойдет в том же духе.

Телефон дочери снова жужжит, потом раздается звонок. Все вздрагивают.

Патрик отрицательно качает головой. Дочь бросает взгляд на стойку и отворачивается.

– Честное слово, не понимаю. Как вы раньше жили? Без мобильников… Их что, совсем не было?

Патрик наживку не заглатывает, лишь усмехается и продолжает жевать. Приходится отвечать мне:

– Миа, ты знаешь, их изобрели двадцать лет назад. Мы от телефонов так не зависели.

– А как вы тогда общались?

– Вам это трудно понять. Встречались, смотрели друг на друга и разговаривали.

– Прикольно!

– На самом деле это было прекрасно, – вступает Патрик и откладывает вилку, – просто замечательно! Я жил в маленьком городке, мы вместе росли, все друг друга знали. Знали по-настоящему. Летом я всегда мог быть уверен, что, придя на берег, встречу кого-то из друзей. Еще мы собирались на ярмарочной площади, но чаще – на море. Приносили еду, хворост и, греясь у огня, часами сидели в темноте.

– Кстати, в том городке, где вырос ваш отец… – говорю и под выразительным взглядом мужа осекаюсь на полуслове.

Он качает головой. Мы не обсуждали, что сказать детям о завтрашней поездке. Патрик хмурится, костяшки пальцев, сжимающих стакан, побелели. Понимаю, что должна замолчать.

Ужин кончился, и дети тут же разбежались по своим комнатам. Остаемся вдвоем.

– Выпьешь вина? – спрашивает Патрик, кивая на мой стакан.

Не знаю, что ответить. Если скажу «да», увидит, что бутылка, которую только вчера открыли, почти пустая. Трудно незаметно пропустить лишнюю порцию, если кроме тебя в доме никто не пьет.

– Нет, спасибо. Лучше кофе. За компанию.

Наклонившись, чтобы забрать тарелку, муж целует меня и улыбается.

Спрашиваю:

– Почему не объяснить детям, что едем смотреть дом?

– Это не секрет, но хочу, чтобы вначале там побывала ты.

– Как бы я хотела оказаться рядом с тобой у костра, на ваших пикниках…

Патрик перестает заполнять тарелками посудомойку и смотрит на меня с удивлением.

– Правда?

– Ты рассказывал – а я все так живо представляла. Меня ведь в подростковом возрасте держали на привязи. Туда не ходи, этого не делай…

Муж закрывает посудомоечную машину и поднимает взгляд. На лице странное выражение – не могу понять, что оно означает.

– Случалось, там подводила погода.

– Ну да, и все-таки ты мог свободно гулять с друзьями. Я же радовалась, когда мне разрешали одной уходить из дому днем. А уж вечером…

– Мать бы тебя точно не отпустила.

Как только кто-нибудь вспоминает о маме, у меня сжимается сердце. Под пристальным взглядом Патрика поднимаюсь со стула, переношу на рабочий стол остатки посуды. Руки дрожат.

– Пожалуй, я все-таки выпью.

Муж молча смотрит, как я переливаю из бутылки в стакан остатки красного вина.

– Не все получили такое воспитание, как ты, – говорю после первого глотка, – некоторым, чтобы забыться, надо выпить. – Чокаюсь, коснувшись его чашки, и улыбаюсь. – Будь здоров, дорогой!

Он на мою улыбку не отвечает.

* * *

– Мне сказали, что в доме никого не будет и мы можем осмотреть его сами.

– В такое время?

Помедлив секунду, Патрик смеется.

– Ты ведь меня знаешь: я не мог ждать. Как только получил письмо, на следующий же день был здесь. Столько времени прошло. Этот дом – я так мечтал увидеть его снова.

Патрик без пиджака, без галстука, рубашка на спине не заправлена, рукава закатаны. Наша поездка по прибрежной дороге кажется нереальной.

Разглядываю проспект риелторского агентства. Патрик говорил о доме своей мечты, о доме своего детства, а я помню другую фотографию. Пятнадцать лет назад ее печатали на первых страницах всех газет: вдоль фасада – ленты полицейского ограждения, заколоченное досками разбитое окно, входная дверь, на которой кто-то красной краской из баллончика написал: «Добро пожаловать в дом-убийцу!»

Если бы родители Патрика не лишились этого дома, он не обрел бы такую мрачную славу. Мы с Патриком могли бы привозить сюда Миа и Джо – устраивать на берегу пикники, ходить на ярмарку, лакомиться на променаде рыбой и жареной картошкой; на каждой полке, на каждом подоконнике лежали бы ракушки, коряги, обкатанные прибоем стекляшки. Патрик говорил, что собирал эти сокровища все свое детство. Мое же было таким неинтересным! Улицы, сплошь застроенные одинаковыми, тесно прижатыми друг к другу домами, крошечные клочки зелени, запахи кухни над невысокими изгородями; обувь, которую нужно снимать у порога, поставленные на уголок подушечки, ковролин и тюлевые занавески.

Останавливаемся перед домом. Я сжимаю веки – пытаюсь стереть из памяти старую газетную фотографию. Красную надпись давно закрасили, выбитое окно застеклили. Ворота распахнуты, и перед крыльцом, в подвесном кашпо, качаются зимние анютины глазки.

– В доме еще кто-нибудь жил?

– Когда?

– После того, как здесь убили ту семью.

– Нет, – качает головой Патрик, – его продают впервые. Подожди тут. Возьму ключи.

Выбираюсь из машины, перехожу дорогу, облокачиваюсь о парапет. Когда Патрик знакомил меня с родителями, то сразу после визита к ним привез меня сюда. Очевидный контраст огорчал Патрика: матери и отцу на старости лет пришлось ютиться в арендованной двухкомнатной халупе. Они поселились в пяти милях от побережья, и в новом жилье не было ни садика, ни красивого вида из окон. В тесных, захламленных помещениях, забитых громоздкой мебелью темного дерева, было душно. К тому же отец плохо слышал, поэтому в доме на полную громкость орал телевизор.

Незадолго до нашего знакомства, едва Патрику исполнилось двадцать, его родители из-за долгов лишились дома. И в первые месяцы нашего романа, и когда подрастали дети, мы каждые выходные отправлялись на Юрское побережье ^[2], останавливались в приморских городках, сгибаясь от ветра и стряхивая песок с бутербродов, завтракали на берегу. Засматривались на дома первой линии, на которые мы не накопили бы денег и за тысячу лет. Патрик злился, и сразу пропадало все удовольствие от пикников. Муж умолкал, стискивал зубы, весь сжимался. Я чувствовала: он расстроен, как огорчаются наши дети, если не получают желаемое «прямо сейчас».