Гамбит Маккабрея - Кирил Бонфильоли Страница 38

Безболезненная добыча суммы, эквивалентной еще одному офорту Рембрандта, для альбома, сберегаемого на черный день, всегда производит успокоительное действие на мои нервные окончания, но еще задолго до того, как такси вывалило меня у аэропорта, я вибрировал снова. Это не обязательно плохо; окажись я способен на дерзкую личину, меня тут же задержали бы как явного злоумышленника, но поскольку меня всего корежило от ужаса, ребятки с таможни и громилы службы безопасности лишь отмахнулись от меня: явный случай пляски Святого Витта или болезни Паркинсона, хорошо известных профессиональных заболеваний среди секретарей курий.

Все колотилось весело, аки свадебный колокол, до последнего отрезка путешествия — из Парижа в Нью-Йорк посредством «Эр Франс». Чересчур весело вообще-то, ибо к тому времени я несколько назюзюкался — обедать-то надо, сами понимаете, а на обед у меня было несколько перемен шотландского виски, — и по пути в уборную, иначе туалет, присаживался, довольно непредумышленно, на колени нескольким попутчикам. Реакции их варьировались от «У-у, какой дерзкий» через «Ach, du lieber Augustine» [102]до «Pas gentil, ca!», [103]хотя один бесстрастный китайский джентльмен проигнорировал меня совершенно, сделав вид, что колени его абсолютно свободны от каких бы то ни было Маккабреев. Запершись наконец в сортире — иначе дальняке, — я обнаружил, что не вооружился пассатижами, необходимыми для пассатирования смотрового лючка.

И я покантовался к своему месту — теперь под пристальным наблюдением стюардессы. Когда же она подошла поинтересоваться моим самочувствием, я уже решил прибегнуть к уловке: скажу ей, что у меня заело «молнию» на брюках, и потому ей следует добыть мне пассатижи, дабы я освободил Маккабрейскую сливную систему. Увы, мой обычно беглый французский бежал меня совершенно — послушайте, вот вы способны вспомнить, как по-французски будет «пассатижи», если назюзюкались? — потому пришлось прибегать к определенной доле языка жестов: я энергично указывал на свою ширинку, одновременно горланя слово «пассатижи» снова и снова. Английский стюардессы был несколько лучше моего французского.

— «Пюссать» же пёнимэр, — рассудительно произнесла она. — Не штёэсь этё «ижэр», ёэ?

— «Пассижэр», пассажировать! — необузданно вскричал я. — Это — да, это как «дирижёр», «кондюктёр», только наоборот! — И я еще раз показал на ту область брюк, где размещена моя личная дирижерская палочка страстей. Стюардесса в ликовании всплеснула руками — ее осенило понимание:

— Ах! Тюпэр же пёнимэйи! Вю хотирэ пэрэдай лё пилёт, наш кондюктёр, штё жёларэ тот душ, котёр женераль де Голль, [104]наш дирижёр, юстроилль франсэз насьон, не так?

— Ох милостивый йисус и чипсы в томатном соусе! — вздохнул я, оседая в кресло. Стюардессу это выражение озадачило: она удалилась и привела с собой другую — полиглота темноватого оттенка и баритонального тенора.

— Аз реку великобританьски справнее онуй, — прорычала новая. — Истолкуй, коли чего испрашиваешь.

Тем не менее она знала, что такое пассатижи (по-французски это «тэнай», как вам сообщит любой трезвый человек). Пятью минутами спустя опасный порошок уже был безопасно запассатижен за унитаз, а я брал себя в руки на полу уборной.

— Возьми себя в руки, — строго выговаривал я себе. — Ты должен не возбуждать подозрений. Ты не можешь позволить себе размещение на какой-нибудь иноземной киче с часовым механизмом на кварцевом распаде, уютно расположившемся рядом с твоими «ваз деференс». [105]Роль поскромнее — вот что ты должен играть.

Потому я прогулялся по проходу до своего места, небрежно поигрывая пассатижами и насвистывая невозмутимый пассаж из «Кози Фан Тутти», [106]— после того как искусно оставил ширинку раззявленной, дабы поощрить наблюдателей к пониманию цели моей миссии. Полагаю, ни один более не удостоил меня ни взглядом.

Все продолжало идти изумительно гладко, и совсем, совсем скоро я уже оказался в дивном Чикаго — ощущая себя ничуть не хуже, чем в начале путешествия. (Подозреваю, что хваленый «синдром сбоя биологических часов» — не что иное, как обычное похмелье коммерции. Мне определенно было не гаже, нежели обычно можно ожидать в такое время суток.)

Ветреность Чикаго [107]сугубо преувеличена: я сам намного ветренее. По пути в отель я напрягал зрение сквозь окна такси, тщась хоть краем глаза поймать каких-нибудь гангстеров за пришиванием грязных продажных «светофоров» «кочергой» либо за «базаром» со своими «марухами» при помощи «апельсинов», но никто не соблаговолил. Когда я пожаловался на это таксисту, он лишь смачно хмыкнул.

— Никсон у нас уже есть, — бросил он через плечо. — Кому теперь нужен Капоне?

Я сделал вид, что понял: о Капоне я, само собой, слыхал — за ним останется место в истории, не так ли?

Отель мой на самом деле был тем же, в котором я останавливаюсь по всему миру, только чуть повыше остальных. Никогда не заменят они ни «Клариджа», ни «Коннота», [108]а тем паче — двухэтажные апартаменты пентхауса в «Бристоле» (это Париж, Франция), однако, по крайней мере, в этих новых вы всегда знаете, на что записываетесь. Вам точно известны размер и пружинистость кровати, вы наверняка знаете, каким окажется обслуживание в номерах, если вам удастся заставить их снять трубку, — и вы достаточно учены, чтобы не оставлять обувь в коридоре за дверью.

Я навестил сортир — иначе туалет — а кто б на моем месте пренебрег? — и обнаружил, что фаянсовый урыльник защищен обычной полосой «санированной» бумаги. (Это призвано заверить американцев, что садиться безопасно, ибо американцы, как всем хорошо известно, трепещут перед микробами. Гостиничное руководство обожает сие средство за «рентабельность»: обмотать приемное устройство бумагой и дунуть в него аэрозолем — гораздо быстрее, чем наделе его почистить. Это не обманывает только арабов: они на сиденье становятся.) После чего я принял проворный душ (запрограммированный либо вас ошпаривать, либо замораживать; под ним невозможно находиться долго — снова «рентабельность», изволите ли видеть) и, нацепив свежую тряпицу-другую, проворно подискутировал с собой. И в итоге перед звонком Иоанне я протелефонировал Блюхеру — по причинам, кои вскоре станут вам ясны. Блюхер, похоже, лучился весельем.