Три заповеди Люцифера - Александр Овчаренко Страница 17

— Слава богу! — услышал я над собой слезливый женский голос. — Кажись, живой!

После этих слов батюшка перестал хлестать меня по физиономии, закрыл лицо руками и заплакал навзрыд. Плечи его тряслись, а седые пряди упали на лицо. Он был жалок, но мне почему-то не было его жаль. Мне не было жаль ни батюшку, ни его молодую невесту, обречённую прожить самые упоительные годы своей юности со своенравным стариком, мне не было жаль даже самого себя. Мне было больно и стыдно.

По приказу батюшки меня перенесли в комнату и положили на кровать. Я слышал, как послали за доктором, как наша кухарка Фёкла в который раз пересказывала дворне, как она, услышав грохот упавшего стула в гостиной, не поленилась и засунула в залу свой любопытный нос.

Увидев меня, болтающегося в петле, она с визгом вылетела назад в кухню, где на моё счастье в это время обедал конюх Иван Михайлов — человек необычайной силы, способный одним ударом кулака свалить быка с ног. Иван в два прыжка преодолел расстояние между кухней и гостиной, и, несмотря на богатырскую фигуру, легко вскочил на стол. Левой рукой он обнял и приподнял моё бездыханное тело, а правой вырвал из потолка чугунный крюк.

К этому времени паника охватила всех слуг, поэтому ор стоял вселенский. Батюшка, как был, в халате и турецких с загнутыми носами туфлях, так и прибежал в залу. Прежде появиться перед дворней в таком виде мой родитель себе никогда не позволял.

К обеду приехал Арон Израилевич — наш земский доктор, который осмотрел меня и дал выпить успокоительных капель. После чего принял приглашение батюшки отобедать у нас. Дверь в мою комнату была открыта, и до меня долетали обрывки разговора и позвякивание столовых приборов.

— Это просто напасть какая-то, — жаловался доктор батюшке. — За последний месяц в нашем уезде это третий случай. Давеча у ваших соседей Осмоловских пятнадцатилетняя девица из-за несчастной любви наглоталась мышьяку. И было бы из-за кого! Вы не поверите, но предметом её неразделённой страсти явился её дальний родственник — пьяница и повеса, гостивший у Осмоловских прошлым летом.

— Жива? — глухо спросил мой родитель, и я услышал, как в его руках предательски звякнул водочный графинчик.

— А что ей сделается! — меланхолично ответил доктор. — Организм молодой, сильный, да и мышьяк — не пирожные с крем-брюле, горький мышьяк-то. Вот её голубушку тут же и стошнило, аккурат в цветочный горшок. Герань, конечно, после этого засохла, а наша попрыгунья ничего — жива-здорова. Это у вас баранина? Я страсть как уважаю молодого барашка, привык, знаете ли, пока практиковал на Кавказе.

Дальше последовала пауза, в течение которой Арон Израилевич воздал должное жаренным на углях рёбрышкам молодого барашка. Потом зашелестела накрахмаленная салфетка, и под бодрый аккомпанемент столовых приборов доктор продолжил повествование.

— А третьего дня отставной поручик Габрилович — тоже ваш сосед, стреляться надумал.

— Габрилович? — удивился батюшка. — Ну, а этого, какая нелёгкая на грех подвинула?

— Накануне Габриловича лишили членства в клубе, — охотно пояснил Арон Израилевич. — Якобы за нечестную игру. И вот значит, он, придя домой, в сердцах нацарапал предсмертную записку — полнейший, я Вам скажу, бред! Дескать, мне честь важнее жизни, и спьяну сунул пистолет себе под левую мышку.

— И что же он? — встревожился батюшка.

— А ничего! — так же меланхолично ответил захмелевший эскулап. — Стреляться надо в левую грудину, на два пальца ниже соска, а не в мягкие мышечные ткани. Простите! Теперь спит только на правом боку.

— Арон Израилевич! Голубчик Вы мой! Я Вас умоляю! Всеми святыми заклинаю, не говорите никому про Евгения! — запричитал отец и я услышал характерный шелест купюр. — Это ведь позор на всю губернию.

— О чём Вы говорите! — бодро откликнулся доктор, пряча ассигнации в карман поношенного сюртука. — Я же врач! И мой профессиональный долг хранить врачебную тайну.

Это было сказано таким бодрым и таким фальшивым тоном, что я понял: на ближайшем обеде у Осмоловских или у того же Габриловича моя тайна станет достоянием гласности и предметом насмешек местных дам. Мне стало горько и обидно, так обидно, что я, уткнувшись в пуховую подушку, тихонько заплакал. И чем больше я плакал, тем почему-то легче становилось моей измученной душе. Так в слезах я и заснул. Во сне ко мне пришла моя матушка, которой я никогда не знал. Она была такой же красивой, как на портрете, и такой же молчаливой. Встав у изголовья, она молча гладила меня по волосам, вот только ладонь её была почему-то холодной.

* * *

10 часа 05 мин. 6 сентября 20** года.

г. Москва, Элитный жилой комплекс

«Алые паруса», ул. Роз, корпус— 3А, кв.69

Всякий раз, просыпаясь в постели с чужой женой, Кантемир неизменно задавал себе один и тот же вопрос: «Почему я не испытываю угрызений совести»? И всякий раз не находил ответа. Это сентябрьское утро не было исключением. Как только он пошевелился и открыл глаза, из-под одеяла выглянула плутоватая мордочка очередной прелестницы.

Юная жена директора московского банка с красноречивым названием «Гольд» Эльвира Сатти по жизни шагала легко и бездумно, часто пускаясь в рискованные любовные авантюры, чем повергала своих Рублёвских подружек в очередной шок. «Шок и трепет» — были девизом юной и легкомысленной особы, поймавшей в амурные сети уставшего от жизни и удовольствий стареющего банкира. Трепет Эльвира испытывала каждый раз, когда наклёвывалась очередная любовная интрижка, шок был закономерным финалом любовной связи, информация о которой, как правило, становилась достоянием гласности. Муж Эльвиры, Рудольф Сатти, был известным финансистом, пользующийся доверием Кремля, что позволило ему выбиться в «золотую сотню» богатейших людей России. К своей молоденькой жене, которая была у него по счёту четвёртой и самой молодой в череде законных спутниц жизни, Рудольф относился как к красивой и дорогой игрушке. Видимо, поэтому старый ловелас видел в ней не хранительницу семейного очага, а объект для удовлетворения своих сексуальных фантазий, и на шалости молодой жены смотрел сквозь пальцы.

Уроки изысканного и утончённого разврата, преподанные Эльвире мужем, не прошли даром. В этом Кантемир убедился прошлой ночью, как только черноглазая бестия с аккуратной маленькой грудью и большим чувственным ртом переступила порог его холостяцкой квартиры. Результатом затеянных ею сексуальных игрищ явился художественный беспорядок в виде разбросанных по всей спальне предметов женского туалета и залитых французским шампанским шёлковых простыней.

— Кофе? — коротко осведомился Кантемир, глядя на слегка помятое после бурной ночи девичье личико.

— Угу, — промурлыкала гостья и сладко потянулась. Сейчас она была похожа на избалованного котёнка, которого гладят по шелковистой шёрстке, а он от удовольствия выгибает спину. — Где твоя рубашка? — промурлыкал Котёнок. — Я хочу выйти к завтраку одетой.

— Для этих целей у меня имеется халат. Можешь взять в шкафу.