Проклятие безумной царевны - Елена Арсеньева Страница 15

И ему не стыдно, что живет в таком месте! Стоит и усмехается! А Вирка так и выплясывает перед ним!

Только теперь я поняла, кому она хотела понравиться, для кого подшила и постирала свою вечно замызганную юбку и надела новую кофточку. Она тоже неравнодушна к Инсарову, она потому и предлагала сначала меня проводить, что хотела остаться с ним наедине. Ну вот теперь и останется!

– До свиданья! – сухо произнесла я. – Хорошей прогулки!

Какое-то мгновение надеялась, что Инсаров задержит меня, хоть что-то скажет на прощание, но он только кивнул, а Вирка издевательски протянула:

– Приятных снов, Елена Стахова!

Я ринулась во двор. Только теперь вспомнила, что Инсаров хотел что-то передать отцу, но возвращаться и спрашивать его не собиралась. Не могла больше видеть ни его, ни Вирку!

Я влетела в квартиру и наткнулась на маму в капоте и в наполовину накрученных на влажные волосы папильотках.

– Поздно гуляешь, барыня, – сказала она сердито, замахиваясь на меня полотенцем, которое держала в руках. – Что за мода – шляться по ночам! Нет, надо, надо на дачу уезжать, чтобы ты все время под присмотром была, там не больно-то пошляешься в темноте, ноги в буераках переломаешь!

Перевела дух, взглянула на меня и, наверное, поняла, что я чем-то очень огорчена, потому что резко сменила тон и перевела разговор на другое:

– Вирку видела?

– Видела, – буркнула я, и мама рассказала:

– Прибежала сюда как бешеная, начала по комнатам метаться, якобы какую-то бумажку забытую ищет, переполошила нас, а потом взглянула в окно – и ну бежать. Я уж забеспокоилась: не стибрила ли чего ценного?

– Мама, мама! – чуть ли не всхлипнула я.

Пусть думает, что от смеха, а между тем я еле сдерживала слезы горя, обиды, ревности…

– Нужны Вирке твои ценности как собаке пятая нога! Для нее это буржуазный предрассудок, вот и все, – стараясь говорить как можно спокойней, пояснила я. – Ей не ценности были нужны и никакая не бумага, а…

Тут голос меня снова подвел – пришлось умолкнуть, чтобы не расплакаться.

– А что тогда? – удивилась мама.

– Да ну ее, – буркнула я, снова ухитрившись взять себя в руки. – И знаешь что, мама, правильно ты говоришь, что на дачу надо уезжать. Я хоть завтра готова!

«С глаз долой – из сердца вон!» – подумала я и, пожелав маме спокойной ночи, пошла в свою комнату. Мне необходимо было остаться одной, чтобы хоть поплакать на свободе.

Он говорил, что должен провести с Виркой работу… помочь разобраться в политической обстановке… Интересно, они в самом деле только разговоры разговаривали?!

Ночью я почти не сомкнула глаз.

Здесь, в Одессе, я слышала выражение «влюблена как кошка». Не знаю, откуда оно взялось и при чем тут вообще кошка… может быть, это означает, что любовь вцепляется в сердце и рвет его, будто когтями? Похоже на то, что я чувствовала.

С утра пораньше мы собрали вещи, которые могли понадобиться на даче, и в открытом летнем трамвае, который продувался ветерком даже в самые жаркие и душные дни, поехали по узкоколейке на 16-ю станцию.

На Большой Фонтан!

* * *

Дом, в котором мы поселились, имел два входа, обращенных в разные стороны, с садиками при каждом, так что мы с соседями жили практически отдельно. Дом был хорошенький, чистенький, очень уютный, украшенный резьбой, но я его невзлюбила с первого взгляда: уж очень он напоминал тот домик на Тихоновской в Нижнем Новгороде, которого я так боялась! Перед воротами, на глинистой утоптанной улочке, стояла высоченная черная шелковица, на которую, впрочем, никто не обращал внимания, потому что дом был окружен прекрасным садом, где уже вовсю поспевали вишня, черешня и «аберкосы» (так в Одессе называли абрикосы), и это несколько отвлекло меня от неприятных воспоминаний. Мы с мамой сразу начали варить варенье на зиму (жаль, что так и не довелось его попробовать!). За продуктами я ходила на 16-ю станцию, где находился маленький базарчик. Туда стекались все дачники, потому что там можно было по бросовым ценам купить тюлечку, бычки, глосика (то есть камбалу), скумбрию и другую черноморскую рыбу, молоко, мед и зелень, если она не росла в вашем огороде. С сахаром случались перебои, он то бывал в лавочке, то исчезал на несколько дней, а ягода не ждала, плесневела, поэтому мы приспособились варить варенье на меду (нашли пасечника, у которого с прошлого года остался засахаренный мед), а еще готовить «пьяную вишню» с помощью самогонки, которую можно было достать чуть ли не у всех дачников. Этому мама научилась в Нижнем Новгороде. В хозяйстве тети Вали нашлось немало банок, которые отец перевез к нам, мы их очень ретиво заполняли, так что пальцы у меня постоянно были черные от вишневого и черешневого сока. Варенье наливали в банки, сверху укладывали картонные кружочки, пропитанные ромом (тоже из запасов тети Вали), покрывали банку бумажкой, обвязывали веревочкой и аккуратно писали химическим карандашом: «Черешня, 1917 г.» или «Вишня, 1917 г.». Банок уже набралось больше десятка, но все же ягоды еще оставалось очень много, поэтому мы набрали однажды огромную корзину и отправили ее с отцом мадам Хаймович – в благодарность за то, что она нас приютила весной. Когда отец приехал в следующий раз, я спросила, видел ли он Вирку. Нет, ее не оказалось дома, и я была разочарована. Как ни странно, я скучала по ней, она добавляла остроты в мою жизнь… иногда этой остроты бывало чересчур, как красного перца в борще, но сейчас мне ее не хватало.

Прошло недели две, и наши соседи внезапно, без всякого предупреждения, съехали, даже слова не сказав, а потом однажды отец приехал среди недели, вдобавок с самого утра, причем очень встревоженный, с тяжелым саквояжем в руках. Он привез кое-какие ценные вещи, потому что в городе начались грабежи, и он считал, что все это на даче будет в большей сохранности. Оказывается, недавно на волю было выпущено множество уголовных преступников, и в Одессе воцарился настоящий бандитизм, причем с «модными» лозунгами: «Грабь награбленное!», «Режь буржуев!». Уголовники убивали даже милиционеров, а потом под видом милиции являлись к людям и грабили. Их поддерживали большевики и анархисты, которые звали к немедленному переделу собственности и расправе над «богатеями». Матросы и «цивильные» анархисты тоже принимали участие в квартирных кражах. Наши соседи по даче так спешно уехали потому, что их квартиру взломали и вынесли оттуда все ценное.

– А мадам Волчок повезло, – сказал отец (Волчок – это была фамилия его знакомого инженера). – Когда к нему пришли, семья сидела за ужином. Мадам Волчок быстро сняла свой жемчуг и опустила в супницу. У них немало унесли, а жемчуг они сохранили!

– Какая хитроумная эта мадам Волчок! – восхищенно ахнула мама.

Открыв саквояж, я изумилась. Там лежало завернутое в полотенце столовое серебро, серебряные подстаканники, мамина соболья горжетка и чернобурый лисий воротник («меха», как пышно называлось это у нас в семье), а еще старый плюшевый жакет. Я его всю жизнь помнила, он был кое-где залатан, кое-где молью побит, и непонятно, почему его следовало прятать от грабителей и увозить на дачу.