Хазарская охота - Арина Веста Страница 14

Последний бросок через поросшие лесом ущелья занял сутки. Глеб заночевал в незапертой избенке – заброшенной охотничьей заимке. Не таясь, протопил печь и впервые забылся в глубоком, исцеляющем сне. К ночи второго дня он вышел на шоссе, где несколько лет назад трясся на уазике вместе с археологами. На первом же осетинском блокпосту он сдался военному патрулю. В тот же день после проверки личности и необходимых формальностей его переправили долечиваться в С*-ский краевой госпиталь.

Половину мая он провалялся на койке, болея больше душой, чем телом, с трудом привыкая к разговорам, смеху, к веселому мату и тошнотворному шуму из телевизора. Лишь когда говорили о той войне, он приподымался с койки и, белея от ненависти, пялился в экран. За истерикой правозащитников и лукавым умолчанием телеведущих, за амбициями упитанных политиков, за животной алчностью нефтяных королей пряталась безликая серая тень. Нефть, деньги, власть были безразличны серому призраку. Он охотился вовсе не на русских или чеченцев, не на генералов и президентов. Тысячи лет он вел жестокую и хитрую охоту во имя свое, и перед этим тайным охотником были бессильны кумулятивные гранаты и вакуумные бомбы.

До вечернего борта в Моздок у Глеба оставалось часов шесть. Он прокатился на колесе обозрения в городском парке, пострелял в тире, бесцельно побродил по городу: бесполезный и страшный, как волк, забежавший в городской парк.

Уже в сумерках Глеб поймал такси и направился на аэродром. На тихой улице мелькнула вывеска и указатель со стрелкой: «Краеведческий музей», и только тут он запоздало вспомнил о монетах. Они лежали в кармане камуфляжа, завернутые в квадратик туалетной бумаги. Музей был уже закрыт, и он пару раз стукнул в деревянную «форточку». Со скрипом сдвинулась крашеная фанерка, и в проеме мелькнула форменная пилотка и ясные девичьи глаза неожиданно яркого, василькового цвета.

– Музей закрыт, что вы хотели? – спросила синеглазка.

– Возьми, сестренка. В горах нашел. Старинные… – стесняясь простецкой упаковки, Глеб положил монеты на край форточки.

Шутливо козырнув, Глеб побежал к воротам, где ждал таксист.

– Постойте! Куда вы? Хоть адрес оставьте! – крикнула девушка.

– Полевая почта 20111, старшине спецназа Глебу Соколову, а тебя-то как звать, сестренка?

– Наташа, – прозвенел голос.

Глеб махнул рукой на прощанье и почти сразу забыл о ней, а первого июня получил письмо. В конце письма стояла робкая приписка: «Если захотите ответить: Тополевая, дом 16, Наташе Пушковой».

Он тупо смотрел на бумагу и все не мог понять, как этот сложенный вчетверо листок сделал его таким счастливым, словно между строк было выведено тайное признание. Он ответил внезапной жаркой исповедью – писал всю ночь, не подбирая слов, раскрываясь до конца в коротких рубленых фразах. Это девичье нежное письмо разбередило давнюю, уснувшую боль. Он был по-своему разборчив в женщинах, не западал на хорошеньких, не искал доступных, должно быть, верил в свой собственный неоспоримый знак Судьбы и терпеливо ждал его.

Она откликнулась осторожным, женственным, все понимающим письмом, и с каждой новой весточкой они ближе узнавали самих себя, как никогда не узнали бы поодиночке. Но влюбленный солдат – плохой солдат. Едва вспомнив Наташу, он словно слабел изнутри. «И что ты забыл в этих горах? – ныл предательский голос. – Вот уж двадцать восемь, а все один; гоняешь по горам, словно прячешься в эту войну от самого себя… Жениться тебе надо, вот если вернешься…»

В первый же отпуск он рванул в С*. Пятиэтажная окраина дремала, медленно остывая от дневного жара. Заветная дверь оказалась заперта. Глеб сел на ступенях подъезда и задремал. Легчайший шорох девичьих шагов… Глеб поднял голову и зажмурился. Он тогда и не разглядел ее за «форточкой» и когда увидел – легкую, летнюю, почти босую, просвеченную насквозь вечерним солнцем, грудь захолонуло от счастья и от внезапного страха потерять ее.

– Привет, сестренка, – он неловко поднялся, взял ее за руку и сейчас же отпустил.

Они вновь оказались чужими. Их души, просиявшие так ярко и опрометчиво, вновь облеклись плотными душными телами и забыли заветный пароль.

– Может быть, чаю? – тихо и быстро спросила Наташа.

– У меня вертушка через час, – пожал плечами Глеб, закидывая за плечи рюкзак, хотя у него было еще несколько дней отпуска.

– Пойдем, – не поднимая глаз, позвала Наташа.

Они вдвоем поднялись по узкой лестнице, задевая друг друга влажными руками и сталкиваясь бедрами. Скрипнула дверь, они окунулись в спасительный сумрак вечерней комнаты, и все случилось так, как он хотел и мечтал в свои одинокие «волчьи» ночи. Она была девственна и по-детски чиста, словно еще не вышла из отроческого возраста, но ее жаркое «да», Глеб ощутил всей кожей и даже мозгом костей, словно вспыхнул и загудел костер, в который подбросили поленьев.

Ночью он не спал; лежал, глядя во тьму, охраняя ее сон от далеких паровозных гудков, от слабого движения ветра, осторожно вдыхая запах ее волос. Этот тонкий, неуловимый аромат рождал сладкую боль, точно расцветал в груди розовый куст с острыми шипами и с каплями росы на листьях.

Он видел такой куст ранней весной в ущелье Чинват. Эта дикая роза едва расцвела, а утром выпал снег, и она стояла в снегу с заледенелыми, ломкими лепестками, точно покрытая сверху тонким стеклом. Зря он вспомнил Чинват. Наутро был бой, и те снежные розы обуглил фугас.

Она проснулась, должно быть, от стука его сердца, подняла голову с распущенными русыми косами.