Лев с ножом в сердце - Инна Бачинская Страница 13

— Добрый вечер, — ответила я. — Это Лиза, остальные уже ушли.

Он рассмеялся.

— А вы все не уходите и ждете моего звонка?

— Много работы, — ответила я. — А… вообще-то, жду!

— Я знаю, — он снова рассмеялся. — Я тоже жду, когда смогу позвонить. Думаю о вас все время… У вас несовременное имя, Лиза. И вы необыкновенная.

— Откуда вы знаете?

— Я чувствую. У вас приятный голос, Лиза. Я готов слушать вас… все время.

У него тоже приятный голос. И хотя говорит он банальности, я готова слушать его постоянно. Мы болтаем о всякой ерунде. Его зовут Игорь. Игорь… и все! Он художник. Живет один. Сначала я в это верила, а теперь… не очень. Что-то здесь не то, подсказывает мне мой не шибко богатый опыт общения с противоположным полом. Если он одинок, то почему не приглашает меня в свою мастерскую посмотреть картины? Предлог просто валяется под ногами — нагнись и подними. Кто откажется взглянуть на картины? А он не зовет. Не хочет? Зачем тогда звонит? Раз или два в неделю, в разные дни, но всегда в одно и то же время… В половине девятого. Я рада его звонкам, хотя и недоумеваю.

Может, он уродлив? Калека? Или слишком робок? Ни за что не поверю, художники не бывают робкими. Они бывают странными, не от мира сего, чудаками, но робости в них нет — видимо, из-за богатого воображения.

Он позвонил впервые около двух месяцев назад, в марте. Днем. Случайно, ошибся номером. Так он сказал. Спросил, какой номер у меня. Извинился и повесил трубку. И на другой день позвонил снова и сказал… «Странная вещь получается, — сказал он, — набираю совсем другой номер, а попадаю к вам. Как вас зовут?»

У него был неуверенный голос, казалось, он не ожидал, что я отвечу. Я ответила. Он рассмеялся довольно. И сказал, что его зовут Игорь.

За два месяца можно много узнать о человеке и еще больше придумать — внешность, например. Он невысок ростом, представляла я себе, с приятными манерами, мягким голосом… Про голос я, кажется, уже говорила. Может долго молчать. Рассеян. Созерцателен. Смотрит испытующе, нагнув голову к плечу, лбом вперед, словно бодая собеседника. Хочет запомнить, а потом нарисовать.

Он сказал, что пишет маслом, но больше любит акварель. За прозрачность и чистоту. Когда-нибудь он покажет мне свои работы. Когда-нибудь… Когда?

В нем меня удивляет какая-то… как бы это объяснить… «Как это будет сказать по-русски», — говаривал персонаж какого-то произведения… Нерешительность, что ли. И несовременность. Мы по-прежнему на «вы», ему не приходит в голову перейти на «ты». Все молодые люди, которых я знаю, переходят на «ты» если не в первую минуту знакомства, то уж во вторую наверняка. Может, он немолод?

Он спросил меня, это домашний телефон или рабочий? Любой на его месте, узнав, что рабочий, тут же попросил бы домашний. Он не спросил о телефоне, а спросил, чем я занимаюсь. Услышав, что я пишу письма, обрадовался.

— Ваша работа отвечать на письма? — переспросил он. — И что же вы им… говорите?

— Утешаю в основном, — пояснила я.

— Да, вокруг так много несчастных людей, — сказал он. — А… они вам верят?

— Верят. Когда человеку плохо, он рад любому, кто готов его выслушать. А я всегда… на посту.

— А кто вам пишет? — спросил он.

— Девушки в основном.

— Они пишут о любви? — уточнил он. И вопрос его был не праздным — чувствовалось, что тема его затронула.

— О чем еще могут писать девушки?

Он засмеялся.

— Знаете, я думаю, что любовь, даже безответная, все равно удивительное чувство. Как ураган.

— Ураган? — удивилась я.

— Ну да. Все сметает и рушит на своем пути. Даже дышится по-другому…

— И выворачивает с корнем деревья.

— Да, бывает. А письма… интересные?

— Иногда… нечасто. Все брошенные жалуются, и жалобы их удивительно однообразны. Тем более не все умеют грамотно писать. Иногда я чувствую себя учительницей…

— Хочется поставить двойку?

— Хочется. Но ведь пишут не от хорошей жизни, а чтобы получить утешение. Вы не представляете себе, как хочется услышать что-нибудь вроде: дорогая Лена, все будет хорошо, поверь мне. Ты еще встретишь свою любовь…

— Представляю, — ответил он. — Очень даже представляю. А потом, когда все заканчивается хорошо, они пишут вам… ну, рассказывают, что все наладилось?

— Пишут… иногда. Даже зовут на свадьбу.

— И вы…

— Нет. Я никогда не отвечаю на приглашения.

— Понимаю, — говорит он после паузы. — У вас семья?

Переход был слишком резкий, и я промолчала. Он понял и сказал:

— Извините.

…Семьи у меня нет. Иначе я не сидела бы на работе допоздна. Мог бы сам догадаться. С шестнадцати лет я одна. С тех самых пор, как умерла Светлана Семеновна, единственный близкий человек, которого я знала в жизни, директриса городского детского дома. Если бы не она, кто знает, кем бы я выросла? Когда мне исполнилось восемь, Светлана Семеновна забрала меня к себе. Я никогда не спрашивала ее о моих родителях, но она сама рассказала, что меня оставила в роддоме молоденькая женщина, совсем девчонка. Ее привезли чуть ли не с улицы ночью, она родила девочку — меня — на удивление легко, а утром удрала, бросив младенца на произвол судьбы. Ни паспорта, ни других документов при ней не было. Даже имени ее никто не знал. Не спросили, не до того было. Нянечка помнила только, что она «орала дюже». И колечка обручального на руке не оказалось. Удрала под утро, не оглянувшись, не увидев своего ребенка, прямо в больничной, не по росту, сорочке…

Меня, как всякого брошенного ребенка, жгуче интересовал вопрос: думает ли мать обо мне хоть иногда? Вспоминает? Не котенок ведь… человек! Маленький, беспомощный, слабый… Или, перепуганная до смерти, она бежала куда глаза глядят, не желая ни видеть меня, ни слышать, желая только одного — удрать и забыть, как страшный сон?

Став старше, я поняла, что моя молоденькая мать была несчастной глупой девчонкой, брошенной дружком, и ребенок ей ни к чему. Слава богу, хоть не извела…

Но это потом. А пока я придумывала себе всякие истории о том, что меня похитили у матери и она до сих пор ищет своего ребенка и сходит с ума от горя. Мне хотелось куда-то бежать, кричать, что я здесь… Я стала замкнутой, мне казалось, что меня нарочно прячут, а мама моя на самом деле пишет во все уголки страны, даже сюда, в наш детдом, ищет меня, а мне эти письма не показывают и только шепчутся за спиной.

Светлана Семеновна, прекрасно понимая, что со мной творится, сказала однажды: «Лизочка, послушай меня, родная! Человек иногда совершает странные поступки. Твоя мама была совсем девочкой, говорили, ей тогда было не больше шестнадцати. Кто знает, как сложилась ее жизнь? Никто не знает. Но твоя жизнь у тебя в руках. Ты не погибла, не пропала, ты умная девочка — надо быть благодарной судьбе за это. Я тебя очень люблю. Возможно, в один прекрасный день вы встретитесь… ты и твоя мать. Она знает, где тебя искать. А пока учись, набирайся сил, ума-разума. И помни: мы тебя любим, мы твоя семья…»