Шпионское наследие - Джон Ле Карре

Я собираюсь правдиво, насколько возможно, изложить свою роль в спецоперации британской контрразведки по введению противника в заблуждение, под кодовым названием «Паданец», в отношении министерства госбезопасности Восточной Германии (Штази) в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов прошлого века, в результате чего погиб лучший британский секретный агент из всех, с кем мне приходилось иметь дело, и невинная женщина, ради которой он пожертвовал собой.

Профессиональный агент подвержен человеческим чувствам, как и все люди. Вопрос лишь в том, как долго он способен их в себе подавлять — в режиме реального времени или, как в моем случае, пятьдесят лет. Всего каких-то пару месяцев назад, мучаясь бессонницей в своем доме на заброшенной ферме в Бретани, под звяканье коровьих колокольчиков и недовольное квохтанье кур, я старательно отгонял от себя осуждающие голоса, периодически врывавшиеся в мой сон. Я был слишком молод, возражал я голосам, слишком невинен, слишком наивен, слишком мелок в табели о рангах. Если вам нужны скальпы, говорил я им, направьте ваши поиски на гроссмейстеров обмана — Джорджа Смайли и его начальника по кличке Хозяин. Это их изощренное хитроумие и высший интеллект привели к триумфу и последующему провалу операции «Паданец». Только сейчас, когда меня призвала к ответу служба, которой я отдал лучшие годы своей жизни, преклонный возраст и замешательство подтолкнули меня обозначить, чего бы мне это ни стоило, светлые и темные стороны моего участия в этом деле.

Сам факт моей вербовки Секретной службой — Цирком, как мы, младотурки, ее называли в те дни (их принято считать славными), когда она еще располагалась не в гротескной крепости на берегу Темзы, а в претенциозном викторианском особняке из красного кирпича, на изгибе Кембридж-сёркус, — по сей день остается для меня такой же загадкой, как и обстоятельства моего рождения, тем более что эти два события неразрывно связаны.

Мой отец, которого я почти не помню, был, по словам матери, гулякой родом из богатой англофранцузской семьи, жившей в одном из центральных графств Великобритании, обладателем неумеренных аппетитов и быстро тающего наследства, но при этом влюбленным во Францию, что многое искупало. В тридцатых он проводил лето в курортном городке Сен-Мало на северном побережье Бретани, где посещал казино и maisons closes ^[1] и при всяком удобном случае пускал пыль в глаза. Моя мать, единственный ребенок в потомственной семье бретонских фермеров, на тот момент двадцатилетняя, оказалась в этом городке на свадьбе в качестве подружки невесты, дочери преуспевающего торговца скотом. Если верить ее словам. А так как она была единственным источником информации и любила приукрасить факты, выставлявшие ее не в самом благовидном свете, я бы не удивился, узнав, что ее туда привел не столь возвышенный повод.

После бракосочетания, гласит ее история, она со второй подружкой невесты, пожертвовав бокалом, а то и двумя бокалами шампанского, сбежала с банкета в свадебных нарядах и отправилась прогуляться по оживленному променаду, куда целенаправленно вышел мой будущий отец. Моя мать, в отличие от второй подружки, была хорошенькая и ветреная. Закрутился бурный роман, о чем мать стыдливо умалчивала. Но вторая свадьба не заставила себя долго ждать. В результате появился я. Мой отец, как выяснилось, не был предрасположен к брачным узам и даже в первые годы супружества чаще отсутствовал, чем присутствовал.

Но дальше история делает героический разворот. Война, как мы знаем, меняет жизнь, и моего отца она изменила в мгновение ока. Не успели ее объявить, как он уже стучался в двери британского военного ведомства и предлагал свои услуги всем подряд. По словам матери, он задался целью в одиночку спасти Францию. А может, то была попытка сбежать из семьи, но мать ни разу не позволила мне высказать при ней столь еретическое предположение. Британцы недавно организовали спецподразделение, получившее лично от Уинстона Черчилля славное задание «сделать все, чтобы Европа заполыхала». В прибрежных городках Юго-Западной Бретани вовсю орудовали немецкие субмарины, причем активнее всего — в нашем родном Лорьяне, где раньше находилась французская морская база. Мой отец пять раз парашютировался на бретонской равнине, вступал в контакт с разрозненными группами Сопротивления, вносил свой вклад в общее побоище и встретил жестокую смерть в тюрьме Ренна от рук гестапо, навсегда оставшись недостижимым для его сына идеалом беззаветного служения родине. Другим его наследием стала неуместная вера в британское публичное школьное образование: мало того что он сам проучился кое-как, так еще и меня обрек на ту же участь.

Мои ранние годы прошли как в раю. Мать кашеварила и лепетала со мной, дед был строгим, но добрым, ферма процветала. Дома мы говорили по-бретонски. В католической начальной школе в нашей деревне красивая молодая монашенка, прожившая шесть месяцев в Хаддерсфилде в качестве au-pair, учила меня азам английского и, в соответствии с общегосударственным законом, французскому. Во время школьных каникул я бегал босиком по окрестным полям и скалам, собирал гречиху для материнских блинчиков, ухаживал за старой свиноматкой Фадеттой и принимал участие в озорных деревенских играх.

Будущее не означало для меня ничего, пока оно вдруг не нарисовалось.

В Дувре пышнотелая Мерфи, кузина моего покойного отца, приняла меня из рук матери и привезла в свой дом в Илинге. Мне было восемь лет. В окно поезда я впервые увидел аэростаты заграждения. За ужином мистер Мерфи сказал, что через несколько месяцев все закончится, а миссис Мерфи утверждала обратное, и оба говорили по-английски медленно и повторяли фразы, чтобы я их понял. На следующий день миссис Мерфи повезла меня в Селфридж, где купила мне школьную форму, не забыв при этом сохранить чеки. А через день она меня провожала на платформе вокзала Паддингтон, а я махал ей на прощание новенькой школьной фуражкой.

Англизация, навязанная мне отцом, не требует особых пояснений. Шла война. Школам приходилось как-то справляться в этих условиях. Из Пьера я превратился в Питера. Над моим жалким английским потешались сверстники, а над моим бретонским акцентом — обеспокоенные преподаватели французского языка. Нашу деревеньку Ле-Дёз-Эглиз ^[2], как я случайно узнал, захватили немцы. Редкие письма от матери приходили в коричневых конвертах с английскими почтовыми марками и лондонским штемпелем. Лишь спустя много лет я осознал, через сколько отважных рук они должны были пройти. Праздники проходили то в лагерях для мальчиков, то у приемных родителей. Из начальной школы в краснокирпичном здании я перекочевал в гранитно-серую публичную школу, но ничего не поменялось: тот же маргарин, те же наставительные беседы о патриотизме и британской империи, то же спорадическое насилие, беззаботная жестокость и неудовлетворенное, безадресное сексуальное желание. Однажды вечером, весной сорок четвертого, незадолго до высадки морского десанта в Нормандии, меня вызвал в кабинет директор школы и сообщил, что мой отец погиб смертью храбрых и что я должен им гордиться. Из соображений безопасности никаких подробностей.