Сокровище падишаха - Ольга Баскова

Хурмат, расстелив скатерть, накрывала на стол. Еда, как всегда, была жирной и сытной: жареная баранина, ароматная, щедро сдобренная пряностями шурпа, тушеные и свежие овощи, лепешки и холодное козье молоко в глиняном кувшине. Поставив на скатерть последнюю тарелку, она, поглаживая руками огромный живот (долгожданный сын должен был родиться через месяц), присела на плетеный стул и тяжело задышала, обхватив руками покрытую черным платком голову. По преждевременно постаревшему смуглому лицу с длинным тонким носом и огромными, как у газели, глазами бисеринками рассыпались капли пота. Когда-то муж, юный отпрыск княжеского рода, шепча ей слова любви, клялся, что эти капельки напоминают ему жемчужинки и делают ее еще красивее, и девушка, смущаясь, все равно смахивала их, веря и не веря его комплиментам. Возможно, тогда (боже, как это было давно!) они действительно так и выглядели на бархатной коже. Теперь же бархатистость исчезла, и кожа уже не напоминала лепесток розы, скорее сморщенную шкурку печеного яблока. Шутка ли — родить Ахмату пятерых за тринадцать лет и вскоре одного за другим похоронить троих! Умирали мальчики, которые, родившись, обещали стать гордостью отца, перенять от него секреты военного искусства, составить компанию в набегах на обнаглевших казаков. Но маленьким кавказцам не было суждено сделаться настоящими джигитами. Зато девчонки — старшая Гюльжан и младшая Зарема — росли крепенькими и уже слыли красавицами. Это замечали все, и Ахмат в последнее время запретил дочкам помогать матери по дому, взвалив все тяготы быта на беременную жену. Его мать, довольно крепкая старуха, высокая и костистая, по кавказской традиции сидела во дворе, одним глазом приглядывая за детьми, а другим косясь на батраков — русских пленников, и прикрикивала на них низким хрипловатым голосом.

— Чего расселась? — Ахмат, наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, зашел в комнату и покосился на женщину. Он не любил, когда она сидела без дела. — Что, обед готов, мать звать?

— Меду хотела поставить, — отозвалась Хурмат, прикладывая руку к сердцу. Оно билось, как подстреленная птичка. Женщина до смерти боялась супруга, не раз таскавшего ее за волосы по всему дому.

— Так ставь, чего ждешь? Мать кормить надо, — он взглянул в окно. Старуха, будто почувствовав, что ее ждет вкусный обед, поднялась с тахты. Как во всех черкесских семьях, они не садились за один стол, ели по очереди, по старшинству. Сейчас усядется старуха, будет глотать самые вкусные куски, роняя крошки на дорогой ковер и шамкая беззубым ртом. Потом ее место займет Ахмат, а жене, как всегда, придется доедать то, что останется после них. Хурмат, тяжело вздохнув, попыталась приподняться, но перед глазами поплыли красные круги, и женщина снова опустилась на стул.

— Гюльжан, дочка, — позвала она двенадцатилетнюю чернявую девочку, которая, прислонившись к дверному косяку, ожидала приказания. — Принеси, дорогая, баночку с медом. И пару лепешек захвати.

Дочка метнулась было исполнять просьбу матери, однако отец остановил ее, схватив за маленькую белую ручку так сильно, что на ней остались красные следы.

— Э-э, постой, — рявкнул он, — никуда не ходи. А ты не развалишься, если сама это сделаешь.

— Ноги болят, — призналась жена, задыхаясь, — видно, скоро уже. Гюльжан справится, а я отдохну.

Смуглое лицо Ахмата налилось кровью.

— Я сказал, это сделаешь ты! — Его рука непроизвольно потянулась к кинжалу, висевшему на поясе, и Хурмат в ужасе отшатнулась. — У моей дочери никогда не будет грубых ладоней. Через год мы поедем на рынок, и я продам ее в гарем султана. Ей уготована другая участь. Моя Гюльжан станет женой самого могущественного на свете.

Тонкие бесцветные губы Хурмат пытались растянуться в жалкой улыбке. Так улыбаются приговоренные к смерти последнему лучу солнца.

— Ты, верно, шутишь, Ахмат, — прошептала она. — Наша дочь княжеских кровей. Она никогда не станет наложницей султана.

— Молчи! — Князь почти вытащил кинжал из серебряных инкрустированных ножен — подарок деда. — Это решено без тебя. Гюльжан будет красавицей и обязательно попадет на ложе падишаха.

Бедная женщина всхлипнула, вытирая слезы, покатившиеся из глаз по побледневшим щекам с глубокими морщинами у запавшего рта, встала со стула, окинув взглядом стол, и медленно, утиной походкой отправилась во двор. Она почти столкнулась со свекровью, плывшей, как пава, и не обратившей никакого внимания на невестку. Хурмат подумала, что кто-кто, а эта старуха всегда будет заодно со своим сыном и не заступится за внучек. Ее всегда интересовали только деньги, деньги и золото, и она продала бы кого угодно за туго набитые кошельки. Если Гюльжан и вправду приглянется визирям падишаха, они отсыплют Ахмату достаточно звонких монет.

Выйдя во двор, женщина присела на завалинку, улыбнувшись одному лохматому русскому, который доброжелательно подмигнул ей. Этот крепкий человек, неизвестно как превратившийся в раба ее мужа, казалось, всегда относился к ней с сочувствием, и если бы она хоть немного понимала по-русски, обязательно поговорила бы с ним, излила душу. Его серые честные глаза говорили, что он никогда никого бы не выдал, и Ахмат никогда бы не узнал, что она опустилась так низко — поведала батраку сокровенные тайны семьи. Сероглазый работник, еще раз подмигнув хозяйке, снова взялся за мотыгу, перекапывая огород, и Хурмат подумала, что все еще может закончиться хорошо. Подданные падишаха покупали красивых девочек не раньше, чем им минет тринадцать, значит, у Гюльжан есть целый год. За год утечет много воды… Ее муж может передумать, может, в конце концов, умереть… Как только в ее голове возникла крамольная мысль, она вспыхнула, как мак, и закрыла лицо руками. Год, целый год впереди! Она постарается переубедить Ахмата. Когда родится сын, это смягчит его жестокое сердце. И тогда… Тогда у Гюльжан появится шанс остаться в родной деревне и найти себе суженого по сердцу.

«Да поможет мне Аллах», — подумала бедняжка, поглаживая живот и успокаивая сына, неистово колотившего ручками и ножками по чреву матери.

Год пролетел незаметно, словно вихрь по пустыне. Хурмат действительно родила сына, но мальчик умер, прожив всего два месяца, и Ахмат, заметно постаревший от свалившегося на него горя, снова вспомнил о старшей дочери. Князь узнал, когда слуги падишаха приедут на рынок за будущими наложницами, и приказал служанкам подготовить девочку к этому дню. Для юной черкешенки все это походило на забавную игру. Обычно на нее мало кто обращал внимание. Бабушка и отец только прикрикивали, когда она, заигравшись, слишком шумно выражала свои эмоции и теребила младшую сестру, мать, постоянно беременная, как ей казалось, вечно чем-то озабоченная, порой хватала ее в объятия и начинала неистово ласкать, покрывая поцелуями маленькое личико, потом резко отпускала, давала какое-то наставление и снова погружалась в свои думы, почти не обращая внимания на ребенка. Гюльжан росла, как дикий цветок, не стесненная в своей свободе, пока ее не выдернули из привычного мирка, не облачили в красивую одежду, не расчесали густые иссиня-черные волосы и не повезли в повозке, запряженной двумя красивыми вороными конями, на рынок. Девочка никогда до этого не была на базаре, но сразу догадалась, что это базар. Тысячи голосов, звонких, хриплых, теноров, баритонов, басов предлагали товары — от заморских фруктов до дивных тканей. Гюльжан подумала, что отец хочет сделать ей подарок, и потянула его к бусам, которые продавала женщина, с ног до головы укутанная в черное, однако Ахмат, не сворачивая, тащил ее по протоптанной дороге к концу рынка. Там, под сооруженным навесом, стояли три девочки, такого же возраста, как она, и четверо смуглых рослых мужчин, одетых не так, как жители их деревни, явно чужеземцев. Один из них, самый высокий, в шароварах, расшитых золотыми нитями, посмотрел зубы ее соседки Мананы, будто лошади, нахмурился, словно чем-то недовольный, и покачал головой, пробормотав какую-то тарабарщину. Отец Мананы, прижав руки к груди, что-то горячо зашептал ему, однако чужеземец был непреклонен. Когда же черкес показался ему особенно назойливым, он толкнул девочку в объятия родителя и повернулся к другим, ожидавшим своей очереди. Мужчина в широких шароварах осмотрел еще двух, пока не остановил взгляд на Гюльжан. Его ястребиный взор, казалось, проникал в самые сокровенные уголки тела. Девочка смутилась, сжалась, стала меньше ростом. Чужеземец быстро открыл ей рот огромной ручищей, и бедняжка закашлялась и стиснула зубы. Она успела заметить, что руки незнакомца были грязными, под ногтями выделялась черная кайма. Гюльжан затошнило, и Ахмат, зло посмотрев на дочь, что-то сказал мужчине в шароварах. Тот кивнул, понимая или не понимая, сильным движением разжал девочке челюсти и, взглянув на ровные жемчужные зубы, удовлетворенно хмыкнул. Густые черные волосы, с которых грубая рука стащила платок, тоже, по-видимому, ему понравились, и Гюльжан с девочкой ее возраста, вероятно, из соседней деревни, повели к повозке. Отец взял у чужеземца увесистый кошелек, взвесил его на руке, довольно улыбнулся узкими губами, потом подошел к дочери и помог ей усесться на тюки с соломой, сверкнул черными жгучими глазами на прощание, пробурчав: «Слушайся во всем своего господина», — и повозка тронулась. Только сейчас до бедняжки дошло, что она может никогда больше не увидеть родную деревню, маму, сестру… Мама… Но где же она?