Кошмар во сне и наяву - Елена Арсеньева

Длинные белокурые пряди, разметавшиеся по полу, были первым,что увидел Гаврилов, когда загнал наконец прыгающий ключ в скважину и справилсяс замком.

В узком длинном коридоре горел свет. В другое время Гавриловзатосковал бы по поводу такого расточительства, не желают экономитьэлектроэнергию, но сейчас он видел только эти волосы на полу рядом с кухоннойдверью.

Гаврилов отшатнулся назад, невольно выпустив поводок. ЗадираМейсон радостно кинулся вперед, огласив затаившуюся тишину хозяйственным лаем,обнюхал локоны неизвестной блондинки, вцепился в них зубами, рванул – изасеменил на своих коротеньких ножках к хозяину, волоча за собой спутанныепряди.

Гаврилов обморочно зашарил холодеющими пальцами по стене,силясь за что-нибудь уцепиться. Сейчас Мейсон вытащит в коридор отрезаннуюокровавленную голову…

Пес тявкнул, требуя внимания. Гаврилов осторожно повелглазами – и увидел у своих ног длинноволосый парик.

«Тьфу ты, пропасть!»

Спасительная струя сквозняка коснулась лица. Дышать сталолегче, и все-таки он не переставал ждать новых подвохов…

О возможной беде и думал Гаврилов те несколько минут, покана неверных ногах бежал по двору и трясущимися руками пытался отпереть дверь.Мысленно он готовился к самому худшему. Скажем, что вся квартира окажетсяобчищена. Но, судя по прихожей, где на вешалке, рядом с каким-то неведомымженским пуховиком, висит дорогущий кожан Рогачева, вещи не тронуты.

Однако сейчас до Гаврилова постепенно доходило, чтосуществует нечто худшее, чем ограбление, и это худшее может его подстерегать.

Гаврилова просто-таки затрясло от мрачных предчувствий и отнеистового желания оказаться сейчас дома, в тепле и уюте, перед телевизором,где шла бы очередная «классика советского кино»: тоже теплая, уютная инеобременительная. Знать ничего не хотелось о разбитом стекле, так внезапнобросившемся Гаврилову в глаза… На беду, можно не сомневаться!

Хотя, с другой стороны, собаку-то все равно выводить надобыло. У него уже вошло в привычку выгуливать Мейсона на этом пустыре междуторцом панельной пятиэтажки и фасадом аналогичной девятиэтажки – правда, недостроенной. Никому и в голову не могло бы прийти, что Гаврилов здесь не толькособачку пасет, но и Рогачева!

Привереде Мейсону этот пустырь жутко не нравился: здесьоставляли свои многозначительные следы доги, сенбернары и разные прочие овчарки– этакие собачьи авторитеты. А карлик Мейсон, смесь болонки с дворняжкой, хотьи знал свое место в собачьей иерархии, все-таки терпеть не мог, когда его вочередной раз тыкали носом в это самое: с дворняжьим-то рылом в сенбернарскийряд!

В этом он вполне походил на своего хозяина, который местосвое на свете вообще и в московском мегаполисе знал отлично (Гаврилов служил вовневедомственной охране маслозавода и был первым кандидатом на сокращение),однако не выносил чужого превосходства. Именно эти качества: барственность инеприкрытое превосходство над всем остальным миром – и взбесили его в человеке,месяц назад пришедшем смотреть квартиру, которую сдавал Гаврилов. Фамилиянанимателя была Рогачев, однако Гаврилов, который накануне смотрел по телевизорустарый-престарый, хотя и подкрашенный, фильм «Идиот», счел, что незнакомцаследовало бы назвать Парфеном Рогожиным и никак иначе. Рожа у него была этакая– рогожная, с багровыми пятнами на щеках и опасным, затаенно буйным взглядом.Если бы Гаврилов не родился на свет бесталанным подкаблучником, он сразу дал быРогачеву-Рогожину от ворот поворот. Но… где черт не сладит, туда бабу пошлет:благоверная принялась незаметно тыкать в бок, щипать за ляжки – словом,всячески обозначать телодвижениями то, что она обычно выражала словами: «Нучего цену ломишь? Сам знаешь, сейчас денег у народа – тьфу или чуть больше, нукто двести баксов отдаст за панельную хрущебу, да еще на первом этаже, да еще свидом на пустырь? Уже год никому ее втюхать не можем. Сбавляй, сбавляй цену-то,не то упустим удачу!»

– Двести? – спросил в эту минуту Рогачев, бегая разбойничьимвзглядом от Гаврилова к его напрягшейся в улыбке супруге. – А торг уместен?

– Уместен, уместен! – так и завилась Гаврилова половина, асам он…

Господи, стоит только представить себе, что его жизньобошлась бы без тревог сегодняшнего вечера, покажи он себя тогда настоящиммужчиной, – и плакать хочется!

– Уместен, отчего же? – буркнул Гаврилов и с облегчениемощутил, как супруга разомкнула на его тощем бедре пальцы, уже готовые к новомущипку.

По лицу Рогачева даже подобия довольной улыбки нескользнуло! Выложил сто баксиков задатку (сошлись на половинной цене) – ипо-хозяйски двинулся «занимать апартаменты», как он выразился. Гаврилов,окончательно придавленный словом «апартаменты», тащился в кильватере,поскуливая что-то насчет цветочков, которые надобно поливать два раза в неделюотстоянной водой; штор, которые хорошо бы задергивать, когда включаешь свет,чтобы всякая шпана не зарилась на обстановку; да еще чтобы чистота блюлась вквартире, как физическая, так и нравственная, – в том смысле, что сосединедовольны, что жилплощадь сдается, значит, жить будет абы кто; ну и, конечно,чтобы хозяин, ежели он без предупреждения наведается проверить как и что, неоказался в неловком положении, столкнувшись с какой-нибудь…

Рогачев стал столбом, так что Гаврилов на полном ходуврезался в его широкую спину.

– Соседи умоются! – бросил новый квартиросъемщик загадочнуюфразу. – А если тебя вдруг занесет без спросу…

Он не стал продолжать – только повел могучим кожаным плечом,но Гаврилов всегда славился понятливостью.

И ведь послушался он Рогачева! И ведь не заглядывал всобственную, от родителей доставшуюся квартиру ни единого разочка за весь этотмесяц… до той поры, когда, выгуливая Мейсона, увидел вдруг зияющую трещину вокне на первом этаже – как раз напротив щели между неплотно задернутыми (а ведьпросил же, ведь нарочно же предупреждал!) шторами.

«Соседи умоются… соседи умоются…» – эти слова тикалимонеточками в голове Гаврилова все те долгие минуты, пока он стоял в коридоре,напряженно уставясь в стену, словно хотел проникнуть сквозь нее взором иразглядеть, что делается в комнате. Почему-то страшно было шаг шагнуть.