Нефритовые четки - Борис Акунин

На похоронах человека, который собирался стать буддой,публики было до неприличного мало. Из компатриотов один вице-консул Фандорин,бывший сослуживец покойного. Эраст Петрович стоял над узкой могилой, кудапослушник только что опустил небольшой ящик с костями и пеплом, и слушалмонотонный напев бонзы, теребя в руках шёлковый цилиндр с крепом. Все японцыбыли в белом, и коллежский асессор в своём траурном сюртуке выделялся, будтоворон среди голубиной стаи.

Но и японцев на монастырское кладбище пришла всего горстка –слухи о страшной смерти затворника Мэйтана перепугали всю туземную Иокогаму. Впоследний путь прах отшельника провожали лишь настоятель с послушником, вдова смаленькой дочкой и ещё двое, державшиеся поодаль – на них Фандорин старалсяособенно не смотреть.

Европейский Сеттльмент, население которого, согласно заметкев «Джапан газетт» от 15 августа 1881 года, только что перевалило за десятьтысяч, в языческие бредни не верил и проигнорировал похороны по иной причине.Консул Вебер сказал своему помощнику: «Эраст, дело, конечно, твоё. Считаешьнеобходимым – иди, но, пожалуйста, никаких надгробных речей. Не забывай, этотсубъект изменил своей вере, своему отечеству и всей белой расе».

Так оно в общем-то и было. Человек, в последние годы жизниназывавший себя Мэйтаном, добровольно отказался от чина, дворянства,российского подданства, православной религии, даже от собственного имени. Взялфамилию японской жены, вместо пиджака и брюк стал носить кимоно, а позднееоблачился в рясу буддийского монаха и прекратил все сношения ссоотечественниками, даже с Фандориным, с которым прежде приятельствовал. За тригода они не виделись ни разу. Эраст Петрович знал причину этой непреклонностии, в отличие от консула Вебера, относился к ней с пониманием и состраданием.

Причина присутствовала здесь же, в могильном дворе ХрамаПреумножения Добродетели, где ренегат провёл последний период своей жизни.Маленькая девочка, запоздалый ребёнок бывшего российского подданного и егояпонской жены, сидела рядом с матерью в плетёной коляске и сонно клеваланосиком, убаюканная пением сутр. В таком возрасте дети уже вовсю ходят и дажебегают, но этот ребёнок родился на свет с безжизненными, парализованныминогами. Тогда-то несчастный отец и удалился в монастырь секты Сингон. Взял имяМэйтан, что означает Взыскующий Просветления, и вознамерился при жизни статьбуддой.

Вдова усопшего, Сатоко, стояла возле коляски с совершеннонеподвижным лицом. Её глаза были сухими, ибо публичное проявление скорбирасстроило бы окружающих.

Здесь вообще никто не проявлял эмоций.

Настоятель Согэн, как и подобает буддийскому священнику,всем своим видом показывал, что смерть – событие отрадное и в некотором смыследаже праздничное. Что ж, такая у преподобного была работа.

Плюгавенький служка шмыгал носом и поглядывал в могилу снескрываемой опаской, не отходя от настоятеля ни на шаг, но никакой скорби егобледная, слегка приплюснутая физиономия не выражала.

Когда же Фандорин, улучив момент, повнимательнее рассмотрелпарочку, что держалась поодаль, ему показалось, что женщина улыбается. Нет, тобыла не улыбка – скорее оскал жадного, нетерпеливого любопытства.

Впрочем, это существо, один взгляд на которое вызывал содрогание,назвать женщиной можно было только с большой натяжкой.

На спине у здоровенного слуги, в заплечном мешке, отдалённонапоминающем альпинистский рюкзак, сидело диковинное создание: красивая женскаяголова с замысловатой, тщательно уложенной причёской симада-магэ на крошечномтельце четырёхлетнего ребёнка. Уродка внимательно следила за церемонией, быстроповодя вправо-влево точёным подбородком. Крошечная ручка возбуждённопостукивала веером по бритой макушке слуги.

Фандорин встретился взглядом с блестящими глазами пигалицыи, смутившись, отвернулся. Присутствие этой несчастной придавало и без тогопечальной церемонии какую-то особую макаберность.

Больше на кладбище никого не было – так, во всяком случае,считал Фандорин до тех пор, пока его внимание не привлёк неприятный звук: будтокто-то смачно, что называется, от души харкнул.

Вице-консул оглянулся и увидел за невысокой бамбуковойоградой, отделявшей буддистское кладбище от соседнего христианского, человека вбрезентовой куртке и полосатой матросской рубахе. Он стоял, опершись наперекладину и наблюдал за похоронами с явной враждебностью. Красная, поросшаяпегой щетиной рожа дёргалась злобным тиком. Одна нога зрителя была обута встоптанный сапог, вторая, деревянная, свирепо постукивала по земле.

Какой-то конгресс инвалидов, подумалось Фандорину, и онпоморщился – устыдился собственного жестокосердия.

Тут одноногий совершил поступок, заставивший вице-консула ивовсе покраснеть от стыда – уже не за себя, а за всю европейскую расу.Несимпатичный гайдзин (так в Японии называли иностранцев) плюнул через оградукоричневой табачной слюной, хрипло загоготал и выкрикнул по-английски:

– Мартышкины похороны! Всех бы вас закопать, макакичёртовы!

Преподобный Согэн покосился на нарушителя чинности, номолитвы не прервал. Вдова же дёрнулась, как от удара, и её бледное лицосделалось ещё белей. Фандорин знал, что Сатоко понимает по-английски, а сталобыть, отвратительную выходку нельзя было оставлять без последствий.

Эраст Петрович почтительно отступил на несколько шагов,потом, стараясь привлекать к себе поменьше внимания, развернулся и быстронаправился к невеже.

– Вон отсюда, – сказал он тихим, звенящим отярости голосом. – Иначе…