Тайная любовь княгини - Евгений Сухов

— Отворяй ворота! — громко стукнув чугунным кольцом в калитку, прокричал великовозрастный детина. Ветер терзал полы его длинного кафтана, которые то и дело отирали заляпанные грязью голенища. — Негоже государевым посыльным на дворе дожидаться.

— Сейчас, родимые, — послышался из-за стены голос монахини-вратницы. — С обедни уже дожидаемся. Как вчерась государь-батюшка весточку послал, так и ждем вас, глаз не сомкнем.

По-особенному ярок был нынешний грозник. [1]Едва солнце скроется за горизонт, а уже обживают небо зореницы, вспыхивая огромными кострами. Но ярче всего полыхала Стожар-звезда, напоминая чудный цветок с красными лепестками, растущий в самой глухомани древнего леса. И цветок этот способен наказать всякого, кто без надобности бьет дикого зверя и топчет колдовскую траву.

А потому к Стожару относились с особой почтительностью: едва вспыхнет звезда, как мужи, сняв шапку, отвешивают глубокий поклон, опасаясь, что она сорвется с черного покрова неба и свалится неразумному за шиворот. Вот тогда непременно жди беды: либо задавит насмерть, либо возгорится упавшая звезда и спалит дотла избу.

Детина глянул на небо, отыскал звезду Стожар и, мысленно попросив удачи в необычном деле, прикрикнул на возничего:

— Чего застыл? Али особой милости дожидаешься? Въезжай в монастырь!

— Но, пошла! — поторопил кобылу совсем юный возничий, и каптана, [2]кособочась, въехала в распахнутые врата монастыря, громко стукнувшись жестким ободом о край ямы. — Чтоб тебя язва взяла, старая! — Длинный, в три хвоста, кнут опустился на широкую спину лошади.

— Игумен-то где? — окликнул вратницу детина. — Сказано ему было, чтоб у порога встречал и поклон отбивал до самой земли. Не каждый день такая гостья жалует!

— Здесь я, батюшка. — Владыка признал в детине конюшего. [3]— Который час жду. Едва в келью прошел, а тут стук за воротами.

— Смотри у меня! — на всякий случай погрозил боярин. — Сам хочу взглянуть, где твоя гостья жить будет. Показывай келью.

— Как скажешь, Иван Федорович. Как только государь наш Василий Иванович гонца с известием прислал, так мы сразу для матушки место подобрали. Подле меня жить будет, — пообещал игумен, — а я-то уж присмотрю за государыней. А вы, монахини, Соломониду Юрьевну под руки ведите.

Игумен поднял фонарь, тот полыхнул яркой зарницей и осветил дорогу в мурованную [4]келью.

Каптана, громыхая расшатанными осями, въехала на монастырский двор и остановилась. Громко скрипя, распахнулась настежь дверца, и, повязанная до самых глаз черным платком, на булыжник сошла женщина. В ее прямой осанке и в горделивой походке чувствовалась порода, и старицы, [5]не избалованные посещением знати, согнулись перед нею так низко, будто встречали самого митрополита.

Инокини бросились к гостье, пытаясь поддержать ее под руки, но женщина, строго глянув на них, изрекла:

— Путь к темнице я уж как-нибудь сама отыщу. — И уверенно зашагала по узенькой тропе в сторону монастырских строений.

Трава благоухала. Запахи мяты и полевых ромашек наполнили воздух, и его аромат напоминал хмельной напиток, который способен будоражить желания, неуместные в женском монастыре.

— Он меня еще узнает, — зло шипела Соломонида, с каждым шагом приближая свое заточение.

— Матушка, — у дверей ее будущего пристанища стоял конюший, — келью с твоим теремом не сравнить, но это куда лучше, чем темница.

— Посмотрим, боярин.

Маленькая красивая голова отставной государыни была упрятана под темный капюшон, подобно тому, как яркая гусеница прячется в безликий кокон. Соломония развязала огромный узел на затылке и выпустила на свободу упругие пряди густых шелковистых волос. Даже сейчас, когда молодость ее была уже позади, великая княгиня не растеряла привлекательности, а в ее очах еще не угас огонь страсти, который, казалось, был куда ярче пламени, бившегося в фонаре инокини.

— Игумену я сказал, чтобы к тебе приставили двух послушниц — они выполнят любую твою волю.

Конюший Овчина-Оболенский подумал о том, что едва ли не впервые рассматривал государыню, не таясь. Чаще приходилось видеть ее лицо украдкой — на богомолье в соборе или на раздаче большой милостыни. А если случалось столкнуться с великой княгиней в полутемных коридорах дворца, то со страху боярин пригибался так низко, что мог видеть только голенища ее сапог и замысловатые вензеля на их носках. Сейчас, когда Соломония в одночасье переродилась из государыни в обыкновенную старицу, он не мог наглядеться на нее. Хороша баба! До великой княгини, всегда отгороженной от челяди множеством мамок и верховных боярынь, он сейчас мог дотянуться рукой и едва удержался от соблазна, чтобы не коснуться ее одежд своей грубой шершавой ладонью.

Государыня лико не отворачивала и взирала на Овчину-Оболенского спокойно и строго, как богоматерь на кающегося грешника.

— Знаю, князь, о том, что ты близок Василию и делитесь вы друг с другом секретами, как две кумушки, столкнувшиеся у колодца. Скажи мне как есть, Иван Федорович, приглядел ли себе любаву муж-государь? Может, обойдется все? Подержит меня малость в монастыре да оттает сердцем? — В черных, словно весенняя распутица, глазах княгини вспыхнул огонек надежды.

— Не обойдется, матушка, — честно ответил Овчина. — Давно он помышлял тебя в монастырь сослать, да никак не решался. Митрополит больно строг, все вторил: «Бог оженил, только он один и может развести». Не скрою, матушка, Василий не единожды говорил, что наследник ему нужен, а Соломонида бездетна. Он послов в Ливонию засылал, среди местных красавиц суженую присматривал. А как митрополит Даниил смилостивился и обещал брак расторгнуть, он тебя и запер.

— Кого ж он вместо меня-то присмотрел? — скривила губы Соломонида.

— Воистину, матушка, не сыскать тебе замену, как бы жарко того великий князь ни желал, — вполне искренне ответствовал боярин.

Соломония вошла в келью, огляделась по сторонам: стены толстые, словно в крепости, а потолок низок и тяжел, как крышка домовины. [6]

— Неужно весь век здесь доживать? — уныло пропела государыня. — А я ведь еще молодая, князь. Ты посмотри на меня, неужно так плоха?