Ф.М. Том 1 - Борис Акунин

Главное, не хотел он его мочить. Реально не хотел. Думал,подскочит сзади, когда Ботаник в тачку полезет (в тачку он, в смысле Ботаник,влезал по-уродски, башкой вперед, с откляченным задом), и тогда он, в смыслеРулет, подлетит, рванет у него, в смысле у Ботаника, папку — и ноги. А тотвцепился насмерть. Ну и что было делать?

Короче, тухляк вышел, полный.

Стоп. Неправильно начал.

Дубль два.

Поехали.

Какого-то июля (конкретные числа Рулет в последнее времядогонял смутно) выполз он из своей съемной хаты в Саввинском переулке совсеммертвый. Весь в тряске, рожа синяя — краше в закрытом гробу хоронят. Время былоза послеобеда, ну в смысле не после обеда, потому что обедать Рулет давно не обедал,кусок в горло не лез, а в смысле что солнце уже за середину неба перевалило.

Выполз, значит, и пошел себе в сторону Красно-лужскогомоста, хреново соображая, куда это он тащит ласты и зачем. Короче, завис, это сним в абстяге часто случалось.

Песня еще из окна орала: «Тополиный пух, жара, июль». Иточно — жарко было, реально жарко. Но Рулет пока жары не чувствовал, у него сотходняка, наоборот, зуб на зуб не попадал. Шел, от яркого болели глаза,жмурился. Чисто Дракула, которого не по делу разбудили.

Было ему паршиво. Совсем труба.

Еле дошаркал до соседней улицы, как ее, блин. Забыл. Он впоследнее время всё больше вещей забывал. То есть, если постараться, наверновспомнил бы. Но на фига?

И тут его вдруг пробило — чего он из дома-то вылез.

У Ботаника закрыли фортку. Значит, сейчас во двор выйдет.Ботаник всегда перед уходом фортку закрывал. На кой — непонятно. Душно же.

Повернул Рулет назад. Пристроился в подворотне, где темно ине так жарит. Еще минуту назад его колотун бил, а тут припарило ого-го как,конкретно, и пот полился ручьями, типа летят скворцы во все концы, и тает снег,и сердце тает. Кино какое-то такое было. Давно, в детстве.

Совсем Рулет глухой стал. Не в смысле, что слышал плохо, а всмысле, что вконец доходил. Дороги у него теперь отстроились по всем жилам —что на руках, что на ногах. Прямо шоссейные, ширнуться некуда, одни узлы.Центровую трассу, которая у локтя, он раньше называл: «автобанВена-Глюкенбург», типа в шутку. Теперь по ней не проедешь, тромб на тромбе. Инасчет шутить тоже — позабыл, как это делается.

За комнату второй месяц не плачено — это ладно. Не жралничего который день — тоже плевать. Хуже всего, что иглиться ему теперь надобыло, хоть сдохни, каждые три часа. И не меньше, чем по два децила, иначе непробивало. А где столько бабок взять? Мать раз в месяц присылает по полторыштуки, как раз на полторы дозы хватает. Больше, пишет, никак не могу, ты ужкрутись как-нибудь, вам ведь стипендию платят. Какую, блин, стипендию? Рулетзабыл, как и институт-то назывался. Год почти оттрубил, на лекции ходил, дажесессию одну сдал, а в памяти только одно слово застряло: форс-мажор. Это когданикто никого не кидал, не подставлял, а само так вышло. Ну, типа карма.

Вот и у Рулета получился кругом сплошной форс-мажор.

Хорошо, когда-то боксом занимался, без этого наверно, сдохбы.

По вечерам, когда внутри начинало всё винтом заворачивать,Рулет отправлялся на заработок. Подходил в темном месте к загулявшему мужикувидом поприличнее, или, если повезет, к дамочке. Бил хуком в висок, брал бумажникили сумочку. Убегал. Много не взял ни разу, максимум пять тысяч, и то однажды.

Сначала старался подальше от дома отойти, потом забил наэто. Позавчера, например, прямо в Саввинском, перед магазином, налетел сзади намужика, который из «фолькса» вылезал, врезал в переносицу и барсетку увел. Атам, в барсетке, права, паспорт, техталон да стольник для гаишника. И привет.Еле-еле у барыги за всё про всё — и барсетку, и документы — две дозы выпросил.

Вчера Рулету вообще ничего не обломилось. Отутюжил по улицамвхолостую. И сегодня сделался ему совсем край. Иначе нипочем среди бела дня, даеще в собственном дворе не стал бы заморачиваться. Не дурак же.

Ботаника этого плюгавого он уже несколько дней какприсмотрел. Тот жил на третьем этаже, в доме напротив. Выходил из подъезда вразное время, не работал нигде, что ли. Форточку всегда перед выходом закрывал.

Мужичонка так себе — облезлый, с внутренним займом налысине, но прикинутый: блейзер, платочек шелковый в нагрудном кармане, белыебрюки. Выйдет, сядет в «мерс» и катит через подворотню на улицу. Во всем двореу него одного «мерс» был.

Рулет еще всё жалел, что Ботаник по ночам не ездит. Такогообсоска с ног свалить — как нечего делать. Он и не увидит ничего, потому чтопо-уродски в тачку влазит. Папку у него цапнуть, пока не очухался, и вподворотню. У Ботаника папки были классные — кожаные, каждый день разногоцвета. Это есть такие козлы, по большей части пидоры, которые бумажник в карманне кладут, чтоб брюки не оттягивать, а только в портфельчик или папочку.Ботаник, когда свою папку нес, неважно какого цвета, всегда к груди прижимал,бережно так. Значит, было из-за чего.

Стало быть, несколько дней Рулет за Ботаником сёк, на папкиэти разноцветные облизывался, а сегодня решился. Приперло.

Пока парился в подворотне, а Ботаник, скотина, всё не шел,стало Рулету невмоготу, и докатился он до самого что ни на есть последнегофиниша, до чего никогда еще не опускался — ляпнулся всухую. Снял с машинкиколпачок («гараж» называется) и ширнулся в сгиб локтя просто так, ничем. Отпривычной маленькой боли на секунду полегчало, но потом стало еще хуже.Обманутую вену пронзило будто током, Рулет аж скрючился. И подумал вдруг: а незагнать ли в арык полную стекляшку воздуха? Говорят, от этого сердце на кускилопается. И привет, больше никаких заморочек.

Подумал — и испугался. До того испугался, что швырнул баяноб стену. Сразу же обругал себя: куда ширяле без собственного аппарата?Нагнулся, подобрал, но машинке реально настали кранты. Жало погнулось и стеклотреснуло. Короче, всё один к одному.