Рок - Борис Седов

Говорят, что не стоит зарекаться от тюрьмы да от сумы.

Совершенно с этим согласен, а лично от себя могу только добавить, что зарекаться не стоит вообще. Недаром народная мудрость говорит о той самой вороне, которая зарекалась говна не клевать.

Вот и я о том тоже…

Год назад, приземлившись в Пулково после всех моих американских и германских приключений, я думал о том, что теперь-то уж ничто не заставит меня покинуть родную до оскомины российскую землю, на которой я родился и которая в должное время примет меня в свои недра.

Однако все оказалось совсем не так.

То есть в свои недра она меня, конечно же, примет, если только мой хладный труп не брякнется оземь где-нибудь в пыльной Оклахоме, чистеньком Цюрихе или революционном Гондурасе. В общем, понял я, что надеяться на тихую и спокойную жизнь не стоит даже с таким богатством, как у меня. А если рассудить здраво и не притворяться перед самим собой, то именно оно, богатство мое, сундучки мои кованые с золотишком да с алмазами, именно весь этот сказочный клад, свалившийся мне на голову, и не даст мне спокойной жизни.

А вот тут я, похоже, и соврал.

Клад этот, чтоб ему сгореть, вовсе не сваливался на мою голову.

Я же сам в погоне за приключениями на собственную задницу нашел оба Корана, сам организовал тот дурацкий конкурс красоты, сам пробрался во дворец к шаху, причемнароду при этом положил - мама не горюй, сам нашел пещеру на Волге, сам… Эх, да что там!

Сам. Все сам.

И нечего изображать из себя игрушку в руках коварной судьбы.

У меня и без этих сокровищ денег еще оставалось столько, что хватило бы на все, что только может прийти в голову. И от ментов поганых скрыться ничего не стоило, и от воров жадных, и от фундаменталистов арабских…

Да за пару лимонов зеленых мою физиономию так могли бы перекроить, что не то что мама родная - апостол Петр не разобрался бы, кто перед ним. За такие деньги из меня хоть китайца, хоть Мэрил Стрип сделать могли бы. И скрылся бы я от тех, кто меня сильно обнять хочет, навсегда и навеки.

Вот только от самого себя мне не скрыться.

Тут уж никакие пластические операции не помогут. Как морду ни меняй, а нутро все равно тем же останется. А таких операций, чтобы нутро изменить, пока что не делают. Ну разве что лоботомия… Но это, честно говоря - не для меня.

Видел я этих прооперированных ребят.

Одно слово - овощи!

Изо рта слюни текут, из штанов - то, что через низ выходит. Счастливая улыбочка… Эх, и обозлились бы все эти Дяди Паши со Стилетами, если бы я попал к ним в руки в таком виде.

Вот он - Знахарь, бери его, делай с ним все, что хочешь!

Только толку с этого - ноль.

Можно, конечно, почикать этого Знахаря, можно ему ручки-ножки к ушам завернуть, можно даже паяльник в жопу засунуть. И что? А ничего. Ну будет этот самый овощ визжать и хрюкать от боли, будет слюни пускать и штаны пачкать, но ведь даже слова не скажет. В голове-то у него - пусто!

А им всем именно моя голова нужна. И ценят они ее повыше, чем голову того же академика Ландау или, скажем, Альберта Эйнштейна.

Вот какой я, оказывается, ценный парень! А самое главное, неугомонный.

Да уж…

Правильно сказала Наташа тогда на греческом острове: «Все, что мы делаем, мы делаем исключительно ради собственного удовольствия». И во все эти заблуды я лезу по своей собственной воле. Похоже, что я, как и Наташа, царство ей небесное, стал адреналиновым наркоманом. Экстремалом этаким. Надо бы, кстати, попробовать с моста на резинках прыгнуть…

Я посмотрел в иллюминатор и увидел далеко внизу аккуратно нарезанные голландские угодья, на которых частыми столбиками торчали ветряные мельницы, медленно шевелившие щепочками крыльев.

Голландия.

Это слово не вызывало у меня никаких ассоциаций, кроме тюльпанов и легализованных наркотиков. Ну еще художники… Ни хрена не помню. Брейгель, что ли, или этот, как его - Ван Тог? Ну совсем ничего в голове нету. Будто мне самому эту самую лоботомию сделали. А, вот! Еще Левенгук, который микроскоп изобрел, он тоже вроде бы голландец.

А еще в Голландии сливочное масло, коровы размером с грузовик и тугие толстопятые девки в национальных передниках, которые за этими коровами смотрят. И девки эти такие же, как коровы. Большие, сисястые и тупые. Похоже, на этом мое представление о Голландии исчерпалось, и, снова посмотрев вниз, я решил, что остальное придется познавать по ходу дела.

Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Именно глаза, а не глаз, потому что моему новому помощнику Косте удалось-таки убедить меня вставить стеклянную фиксу. И он, конечно же, был прав на все сто процентов. Уж больно приметен человек с черной шелковой повязкой на лице. А глазик этот новый был сделан по высшему классу. Он даже мог поворачиваться вместе с настоящим. После косметической операции я начал носить дымчатые очки, и теперь никто не могдаже заподозрить, что я одноглазый, как пират. Или как циклоп.

За последнее время все мои недруги, которые жаждали встречи со мной, привыкли к тому, что Знахарь ходит с повязкой, не скрывая своего увечья. А теперь, даже если я пройду в двух шагах от кого-нибудь из них, то на меня наверняка просто не обратят внимания. А это было весьма полезно для моего здоровья и для моих дальнейших планов.

Костя сидел через проход от меня и читал какую-то книжку. Он настоял на том, что будет наблюдать за ситуацией со стороны, и в нужный момент появится, как туз из рукава. Пусть те, кого заинтересует моя персона, не догадываются о том, что я не один.

Тогда, на Волге, после посещения пещеры Али-Бабы, мы первым делом выгрузили мертвецки пьяного капитана нашего пароходика на безлюдный берег километрах в десяти от пещеры, а затем на всех парах направились в Казань.

На казанской пристани распоряжаться начал Костя, и уже через минуту водитель старого «Форда», сжимая в зубах пятьдесят долларов, мчал нас в городскую инфекционную больницу. Там Костя раздал еще несколько зеленоватых бумажек, и главврач, который сразу стал чрезвычайно предупредителен, расторопен и понятлив, занялся нами лично.

Я объяснил ему ситуацию, естественно, не касаясь имен и обстоятельств, то есть рассказал о том, что один злодей ввел девушке культуру столбняка. Алена получила несколько уколов в разные части своего молодого тела, главврач поклялся именем профессора Бехтерева, что теперь опасность миновала, и я, наконец, успокоился.