Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

Его разбудили лунный свет и голуби. Птицы были рядом. Топтались по чердаку, шелестели крылами, будто шелками, и рокотали.

Такие громкие. Такие наглые.

– Прогони их, – сказал кто-то очень близкий.

– Зачем? – спросил шепотом человек.

– Затем. Прогони.

Шелест невыносим. Давит на нервы, трет по ним воском, как по натянутым струнам скрипки. Лежать невозможно. И человек встает. А та, которая находится в его комнате – комнате, обесцвеченной лунным светом, черно-белой, как старые фотографии, – мурлычет колыбельную. И ее волшебный голос унимает боль, дарит облегчение и наслаждение.

Человек не знал, что песня может быть столь чудесной.

– Это ты? Ты вернулась?

Она уворачивается, не позволяя заглянуть в лицо, и просит:

– Прогони.

Надо согласиться. Быть может, если он прогонит голубей, она позволит посмотреть на себя, поговорить с собой. Ему давно следовало поговорить…

Она простит. Она добрая.

Человек выходит из комнаты в такой же черно-белый, лунный коридор, стены которого тянутся друг к другу. В прямоугольниках холстов бьются голуби. Их крылья хлопают, оглушая, а перья сыплются на ковер, но не долетают…

– Кыш! – говорит человек и бьет по ближайшей картине ладонью. – Кыш! Кыш!

Голуби не слышат. Они рвутся и стучат короткими клювами по ткани. Алые глаза – драгоценные камни. Ему нравятся камни, но не нравятся голубиные глаза.

– Я вас!

– Держи, – говорит она, вкладывая в ладонь гладкую рукоять топора. Широкий клинок черен, а рукоять – бела. И пальцы человека тоже белы, как будто из бумаги вырезаны.

Голуби смотрят на пальцы.

– Я вас! – он бьет по картине, врезаясь сквозь холст в стену. И картина падает с оглушительным грохотом, давит голубей, которые еще живы, но это ненадолго. – Я вас!

Ему нравится. Он счастлив.

Он прогонит всех-всех голубей! И белых, и сизых, и черных, словно обсыпанных угольной пылью. Он уже однажды прогнал их, но голуби хитрые и спрятались. Только теперь он тоже хитрый. Топор стучит по стенам, корежит рамы и выдирает цветастые клочья. А та, которая подсказала способ, шепчет:

– Еще!

Она прекрасна. И добра. Конечно же, она простит его!

– Сережа, что здесь… – Другая женщина выбегает в коридор и останавливается в ужасе. Она пятится, пятится… Голуби машут крыльями, перелетая с картин на белую ее рубашку. – Сережа…

– Тихо! – просит он и палец к губам прикладывает. У него бумажные пальцы, а на ее рубашке живут голуби. И сама она – почти птица. Только злая.

– Из-за нее все вышло, – поддакивает другая. – Ты не виноват. Ты любил меня. А она – убила.

– Сережа… – она вжалась в угол. За ее спиной – окно. На стекле мелькает отражение. Чье? Его? Какое страшное… он сошел с ума. Надо остановиться.

Топор…

– Нельзя останавливаться, – говорит другая, чье имя спрятано в стенах дома. – Нельзя! Ты же понимаешь? Ради нас с тобой… ты же обещал… ты обещал…

И она плачет. Ее слезы невыносимы.

– Прогони голубей. Пожалуйста.

На этот раз клинок топора вошел не с хрустом, а с влажным всхлипом. Брызнуло алым на руки, но лунный свет торопливо стер лишние краски.

– Бей!

Бил. Раз за разом. Выдергивал топор и снова опускал, рубя, кромсая беззаконную голубиную стаю.

– Хватит. Здесь их больше нет, – сказала та, которую он любил.

Бил? Любил? Похожие слова. Смешные. А на вкус горькие.

– Здесь…

Здесь нет? А где есть?

Внизу! Конечно, внизу. Сейчас. Он спустится и все-все сделает… только почему тихо? Нельзя, чтобы тихо. В тишине умирают голуби. Бедные птицы… но они сами не захотели улетать.

– Идет бычок, качается…

Качались доски под его ногами. Влево-вправо. Влево-вправо. Если бы не перила, он бы упал. Рука скользила по дереву, старому, занозистому, но ему было плевать на занозы.

– …вздыхает на ходу…

На губах сладкое и соленое. На рубашке – мокрое, черное. Кровь голубиная? Отмоется. Все отмоется. И в новом доме его станет чисто.

– Вот досочка кончается…

Остановился. Отдышался.

Четыре белые колонны и фонтан. Вода журчит, а его жажда мучит.

– Потом, – пообещала та, которая спустилась следом. – Голуби. Ты обещал их прогнать.

Да, но…

– Ты обещал!

И он отворачивается от фонтана, закрываясь словами:

– Сейчас я упаду.

Голуби сидели на постели. Много-много голубей. Они думали, что уж здесь-то сидеть безопасно. Расправили крылья и хвосты, надули зобы, пугая, зарокотали, зашевелились.

– Пожалуйста… – взмолился он.

– Ты обещал, – его руку подняли, черканув ногтем по бумажным пальцам. – Ты обещал!

Топор опустился обухом. Хрустнули кости. Захлопали крылья, мешая мир в круговороте бело-черных перьев. Короткие птичьи когти царапали лицо, а клювы метили в глаза, вынуждая бить снова и снова…

Снова и снова.

Он очнулся утром, у фонтана, мокрый и растерянный. Он сразу вспомнил, что сделал, и закричал от ужаса. А где-то на крыше, довольные, курлыкали голуби.