Золотой иероглиф - Дмитрий Дубинин Страница 45

— Бред, — уверенно сказал Кидзуми.

В номере повисло молчание.

— Сейчас мы уйдем, — заявил главарь. — Досье на «Токиду» забираем, уж не обессудь. Придется заключить, что ты не выполнил задание. Я повторяю, что твоих детей не тронут… Если ты поднимешь шум не раньше, чем через час.

— Не понял! Вы разве меня не убьете?

— А зачем? Иди и топись сам. Ванна наполнена. И ты отлично знаешь, что если рискнешь вернуться в Токио, тебя просто не поймут. Среди хатамото, наверное, до сих пор нет более страшного греха, чем «потеря лица». Ведь настоящие самураи всегда ставили честь — собственную и даймё — выше жизни своих детей… Прощай, ронин.

С этими словами бандиты удалились, правда, один из них, чуть задержавшись, поднял с пола зажигалку и вложил ее в ладонь Кидзуми. Уходили они, совершенно не таясь. Профессионалы, черт бы их побрал…

Но как ретироваться нам? Я решил положиться на инициативу Сэйго — во-первых, он понял суть разговора, во-вторых, лучше знает характеры соотечественников. Такэути дважды крепко сжал мое запястье — «сиди тихо и жди, когда я скажу, что можно вылезать».

Кидзуми тем временем ловко запалил зажигалку и принялся пережигать капроновые нити, которыми был связан. Не обжечь при этом рук он не мог, но я не услышал ни характерного шипения, ни ругательств. Японец все делал молча.

Освободился он быстро. Нашел на полу очки, надел их, потом свернул злополучную сеть и швырнул ее в угол. Аккуратно поднял пиджак и повесил его на спинку стула. Затем удалился в ванную, откуда донесся характерный звук извлекаемой заглушки, и быстро вернулся в комнату. Достал из кармана пиджака расческу и тщательно причесался, а после этого подтянул галстук и, усевшись за стол, принялся что-то писать.

Я вообразил, что японец, коль скоро приводил себя в порядок, вот-вот удалится из номера и даст нам возможность слинять. Но Кидзуми не торопился. Он написал, вроде бы, обычное письмо, запечатал его в почтовый конверт для международной корреспонденции, а потом достал другой лист бумаги и, держа наготове ручку, закурил и задумался. Думал он минуты три, а потом погасил сигарету и снова заработал ручкой. Отложил ее и, вытащив из кейса какой-то небольшой темный предмет, поднялся из-за стола.

Японец подошел к окну и с минуту глядел в темноту беззвездного владивостокского неба. Потом вдруг присел на корточки, опираясь на пятки, и быстро расстегнул брюки и рубашку. Звонко щелкнул зажатым в руке предметом. Неяркий электрический свет от бра блеснул на выскочившем из рукоятки лезвии ножа, которое было направлено Кидзуми прямо в живот.

Я вдруг понял, что сейчас должно произойти. Но Сэйго по-прежнему не давал сигнал что-либо предпринимать.

Кэнро недрогнувшей рукой резко погрузил лезвие ножа в нижнюю часть своего живота по самую рукоятку и, сделав движение рукой, произвел горизонтальный разрез. Раздавшийся звук был очень похож на тот, с каким на кухне обрабатывают сочный кусок мяса… Затем Кидзуми вынул из себя лезвие, поменял положение руки и вновь вонзив в себя оружие, распорол живот снизу доверху. Все это он делал неспешно, без судорожных движений и вскриков, словно рисовал иероглиф… Только рычащее дыхание, частое и судорожное, доносившееся до меня, говорило о том, что происходит нечто, мягко говоря, неординарное.

Японец сидел вполоборота к шкафу, и я видел, как из вспоротого живота стали вываливаться серые петли кишок. Кровь так и хлынула, мгновенно залив белую рубашку и синие брюки. Кидзуми пронзила длинная судорога, он издал горловой звук, и изо рта его побежала вниз темно-красная струйка. Тело стала сотрясать крупная дрожь, а через пару секунд до меня донесся ужасный запах экскрементов.

— Не вздумай пока выходить, — еле слышно шепнул Такэути. — Этот человек должен умереть, не зная, что мы здесь…

Да, много чего я видел в своей жизни, но вот как японец совершает традиционное самоубийство, этого мне как-то пока не доводилось… И, если честно, я как-то не очень стремился к тому, чтобы увидеть нечто подобное. Интересно, что сказала бы Ленка, живописавшая мне когда-то ритуал сэппуку, доведись ей увидеть такое?

Японец, сделав последнее в своей жизни усилие, справился с прыгающим в его руках ножом и направил его лезвие себе в горло. Одно короткое движение, и то, что еще несколько секунд назад было человеком по имени Кэнро Кидзуми, повалилось на пол рядом с жуткой красно-серой кучей.

…Я не сразу сообразил, что Такэути толкает меня в бок:

— Пора.

Мы покинули свое укрытие, причем я обходил лужу крови так, словно это была разлита ртуть… Мне подумалось, что Такэути сейчас скажет, что пора удирать из номера, но японец, оставаясь странно спокойным, почему-то не спешил.

— Подойди-ка сюда, — негромко позвал он.

Я подошел к столу.

— Видишь, что написано? — Такэути ткнул пальцем в лист бумаги, на котором виднелись три вертикальные строчки иероглифов.

— Я же не понимаю, — шепнул я. — Переведи.

— Охотно. Это хайку — предсмертное стихотворение. Слушай. — И Такэути произнес:

«Солнце в чужих руках,

Холодное сердце спрута.

Нет возвращения из морской пучины.» (rem — прошу выделить как стихотворные строки).

Эти три строки Сэйго прочитал с совершенно непонятным благоговением в голосе.

— Что это значит? — спросил я. Больше всего на свете мне хотелось сейчас оказаться по меньшей мере за километр от гостиницы «Владивосток» и стравить сегодняшний обед в Амурский залив.

— Пока не знаю, — ответил Сэйго. — Но советую запомнить. Самоубийцам перед смертью часто открывается то, что другие бывают не в силах понять.

— Это ясно… Но послушай, я думаю, что если нас здесь застанут, то будет весьма затруднительно объяснить, что мы не имели отношения к смерти этого джентльмена.

— Действительно. Сейчас, погоди… — Такэути прочитал вслух текст на бумажке, прикрывающей международное письмо. — «Прошу не вскрывая отправить». Ага, мы его, конечно, отправим. Только вскрыть, конечно, придется.

— Уходим, Серега, уходим, — поторопил я его.

— Еще один момент. — Сэйго наклонился над трупом, на лице которого все еще нелепо красовались массивные очки, а из горла страшным продолжением галстука торчала окровавленная рукоятка ножа, и, осторожно расстегнув верхнюю часть рубашки, обнажил грудь.

— Зачем это? — почти со страхом тихо спросил я.

— Тихо ты, — отмахнулся Такэути. — Смотрю, кто он…

Я обратил внимание, что на коже мертвеца татуировок нет. Такэути резко запахнул рубашку на трупе.

— Все понятно и все сходится с тем, что я слышал, — произнес Сэйго. — Он не бандит. Не якудза. Но и не просто современный самурай. Я боюсь ошибиться, но этот человек — потомок знаменосцев даймё Юкинага, который так и не смог сохранить звание сёгуна в тысяча шестьсот третьем году.